Это было в ноябре 1944 года, на псковской земле. После госпиталя я был направлен на 2-й Прибалтийский фронт. Из Орла добирался в товарном вагоне воинского эшелона. Моими попутчиками были 40 молодых солдат из пополнения и 6 лошадей. Один парень с азиатскими чертами лица обратил на себя внимание тем, что часто подходил к лошадям — то погладит, то потреплет. Его поведение выдавало казаха — известно, что они боготворят лошадей.
Нас выгрузили на станции Торопец, и в горле встал ком: все разрушено, спалено. Груды стен и обожженные деревья лежали на земле, как павшие солдаты. Надо всем пепелищем возвышалась одна обезумевшая сосна — с вершиной, срезанной снарядом. Услышав за спиной глухое, страдальческое «Вай-вай...», я обернулся и узнал казаха-попутчика. Он впервые попал на фронт, его глаза выражали ужас.
Как старший лейтенант, я принял под командование батарею противотанковых пушек. В подчинении было 42 бойца, и когда они выстроились, я заметил в шеренге уже знакомого «любителя лошадей». Просмотрев накануне все личные дела, я запомнил имя каждого солдата (Бог памятью не обидел) и знакомился, глядя в глаза. «Ты, насколько мне известно, Матьяш Сулейменов, для начала будешь подносчиком снарядов», — сказал я казаху. «Откуда вы обо мне знаете, товарищ командир?» — по-детски удивился он. «Знаю. А чего не знаю — в бою узнаю. Только называть меня надо: товарищ старший лейтенант», — поправил я его. «Так точно, — сказал он виновато. — Аке, провожая меня на фронт, говорил: у тебя будет командир — уважай его, вот я и говорю поэтому «командир». «Отец всегда учит правильно, — отметил я. — Только командир — это понятие широкое, такое, как расстояние отсюда до Казахстана. Для тебя, рядового, все командиры — от сержанта до Верховного Главнокомандующего Сталина. Запомни: командир нашей дивизии — генерал-майор Чермаев, командир полка — подполковник Котов, командир батареи — я, старший лейтенант Дунаев». Он моргнул ресницами. «Матьяш, ты где учился?» — продолжал беседовать я с ним. «Только в начальной школе, товарищ старший лейтенант, мы — люди степи, наша наука — лошади. Вот вы много учились, газеты читаете, знаете больше, поэтому умнее меня, стали командиром». «Да я смотрю, ты не дурак, а вполне разумный парень, — засмеялся я. — Давай договоримся: ты совершенствуйся в русском языке у меня, у товарищей, а я буду учиться у тебя казахским словам, чтоб тебе было приятно иногда и на своем языке что-то сказать».
Он оказался очень энергичным, сметливым, любознательным, все время о чем-то спрашивал. А меня научил считать по-казахски. Более 60 лет прошло, а я не забыл: «быр», «ыккы», «уш»...». Нам предстояла операция по освобождению Невельского района Псковской области и города Великие Луки. Этот старинный город переходил из рук в руки трижды, и когда после тяжелых боев мы вошли в него, там не было ни одного целого дома, а только горы щебня. За зверства над населением комендант города барон фон Засс был публично повешен.
Январь, холод, пурга, 11 часов вечера, валимся с ног после боя, а приткнуться негде. Вдруг слышу — Матьяш кричит: «Товарищ командир, я там угол целый нашел, есть где укрыться». «Ты опять меня командиром называешь?» — «Простите меня, товарищ старший лейтенант. Все же мы шайтана вышибли, да еще и живы остались!» — говорил он с вдохновением. «Молодец, что нашел это место, — похвалил я, — здесь хотя бы не дует. Стели плащ-палатку». Мы легли потеснее, прикрылись поверх шинелей второй плащ-палаткой и три часа проспали мертвым сном. Матьяш быстро освоил свои боевые обязанности, ловко вскрывал ящики, молниеносно укладывал 9-килограммовые снаряды в ровик, выкопанный с той быстротой, какой требовала боевая обстановка. Пушка тоже устанавливалась в полуметровое углубление. Стояла зима, и приходилось долбить промерзшую землю ломами, кирками. А потом надо было еще и для себя землянки отрыть — мы их оборудовали примерно метрах в ста от боевой линии, в глубине леса, полностью окапывались за 5—6 часов. Руки у всех были в кровавых мозолях, на которые мы просто не обращали внимания.
В затишье между боями Матьяш обращался ко мне: «Товарищ командир, ой, извините, товарищ старший лейтенант, напишите мне письмо домой, мама уже плачет, наверно». Я ему всегда помогал. Достаю из гимнастерки блокнот и говорю: «Давай присядем где-нибудь. Говори, что писать». — «Аке, шеше, я жив, воюю, где — не могу сказать, не положено. Вокруг — лес и снег. Я артиллерист, вместе с товарищами мы уничтожаем фашистские танки. Пушки у нас зеленые, чтоб с лесом сливались, и очень хорошие. Шлю вам привет и свидетельствую сыновнее почтение». Спрашиваю его: «Все? Разве у тебя дома больше никого нет?» — «Три сестры есть, но они еще маленькие» — «Вот давай и напишем: сестренки, слушайте маму, помогайте ей и поцелуйте ее за меня». «Жахсы, хорошо», — кивал он и улыбался. «Хороший ты парень, — сказал я ему как-то, — вот окончится война, увезу тебя в свою Орловскую область и женю на красивой девушке». — «Нет-нет, — испуганно отвечал он, — у меня дома уже своя есть, если останусь живым — большая свадьба будет».
Матьяш страшно гордился своей землячкой Маншук Маметовой, ставшей Героем Советского Союза посмертно. Сначала — снайпер, потом — пулеметчица, она воевала с такой отчаянной страстью, на какую способна, наверно, только женская натура. Имя ее было очень широко известно в войсках, о ней рассказывали в красных листовках, которые распространялись среди бойцов.
Я служил с Маншук Маметовой в одном полку, еще на Калининском фронте, часто видел ее, неоднократно с ней разговаривал — тогда мы оба были старшими сержантами. До войны Маншук окончила два курса мединститута, но воевать хотела именно на передовой, с оружием в руках. Встречаясь с ней, я непременно говорил: «Держись, Маншук, будь аккуратнее, ведь за тобой немцы охотятся. Мы погибнем — ладно, мы — мужики, нас много, а ты — одна». Она уверенно махала рукой: «Обязательно буду жива!». Как-то я сказал ей: «Маншук, переходи ко мне в расчет, будешь наводчиком» — «Нет, свою профессию не хочу менять. Какая у вас пушка?» — поинтересовалась она. «57-миллиметровка» — «А, «прощай, родина»!» — засмеялась она. Эти пушки солдаты прозвали так за высокую уязвимость: мы выходили на прямую наводку в 400—500 метрах, и немцы нас быстро засекали. Поэтому мы «прыгали» как зайцы: сделаешь 3 выстрела, быстренько оттянешь пушку и — катишь в другое место. Колеса на резиновом ходу, вчетвером расчет управлялся спокойно. А через минуту глядишь — на том месте, где была пушка, уже воронка от снаряда. Безнаказанно можно было сделать от силы 5—6 выстрелов. Если личный состав батареи не успевал ловко перебазироваться, то погибали сразу все, а пушка переворачивалась вверх колесами.
Как-то я сказал Маншук: «Ты — наша героиня, наша Жанна д’Арк!» — «Бросьте шутить, сержант. Жанна целый народ за собой вела!». Она была начитанной, с ней было интересно разговаривать. Бог дал ей мужскую отвагу, пламенное сердце — редкая личность! Она оказалась права, когда говорила: «Буду жить обязательно!» Народ ее не забывает. У границы с Латвией я снова был ранен. Осколок снаряда попал в шею, вырвал клок, кровь заливала гимнастерку. Увидев это, Матьяш затараторил по-казахски, я четко понял только одно слово — «Аллах». Он выхватил из кармана медпакет, вскрыл его ножом и бинтом примотал кусок моей шеи «на место». Я продержался до конца боя, а потом потерял сознание и снова попал в госпиталь.
Матьяш ушел с дивизией дальше — брал Псков, сражался в Эстонии. Я писал из госпиталя ребятам, спрашивал о нем. Мне сообщили, что воевал он отважно, был удостоен ордена Славы III степени. После госпиталя меня направили на 3-й Украинский фронт, наступление набирало темп, и наша связь потерялась.
Мы прослужили с Матьяшем Сулейменовым бок о бок около трех месяцев и продвинулись вперед, к нашей драгоценной Победе, километров на 150, от Великих Лук до Идрисе — городка на границе Псковской области и Латвии. Сегодня это кому-то покажется коротким отрезком, но нельзя забывать, что каждый километр обильно поливался кровью. На войне — другое времясчисление, там люди узнавались и впечатывались в память за один миг, а за один бой становились братьями. Образ, вся личность Матьяша была такой самобытной, такой по-человечески близкой мне, что я, теперь уже 80-летний старик, все помню его. Не забыл я и Маншук Маметову. Как-то весной, находясь в Невеле, где погибла и покоится моя героическая однополчанка, я положил на ее могилу тюльпаны, привезенные из Байконыра — там я служил в ракетных войсках. Не поверите, но после этого Маншук приснилась мне во сне: прижимает к себе тюльпаны, благодарит...
Правила комментирования
comments powered by Disqus