Расширение инструментария, применяемого для анализа трансформационных процессов в Центральной Азии, диктуется, во-первых, несовершенством широко используемой неолиберальной методологии определения зрелости общества или его отсталости, во-вторых – изучением все более разнонаправленных ценностных ориентиров людей и резко обострившихся в последние десятилетия отношений человека с природой, борьбой за распределение ресурсов.
Многие политологические изыскания по Центральной Азии до сих пор в основном сводятся к описанию общественных отношений, учитывающих кланово-семейную, этно-региональную специфику, разнообразные местные традиции, уровень политических и гражданских свобод, влияние религии. Все это, несомненно, необходимо. Особенно нужны были такие исследования на начальном этапе изучения постсоветской трансформации центральноазиатских государств. Но в последние годы наблюдается все более частое повторение известных фактов и рассуждений.
Обращаясь попутно к экономике, исследователи политических процессов для подтверждения своих гипотез обычно опираются на показатели ВВП, ВНП и открытости рынка. Однако даже эти показатели далеко не всегда отражают уровень и качество жизни основной массы населения и вообще стабильность политических режимов. В то же время такие важнейшие критерии, как индекс человеческого развития (ИЧР), отражающий качество жизни и социально-экологические измерения, вскрывающий серьезные опасности для общества из-за деградации его самого и окружающей природной среды, обычно игнорируются.
Данная статья рассматривает лишь показатели человеческого развития и связанные с ними вопросы конфликтогенности. Социально-экологические проблемы, вызывающие политическую и социальную напряженность в обществе, отчасти рассматривались автором в ряде предыдущих работ и требуют дальнейшего внимательного детального изучения на основе фактического материала по индексам устойчивого развития.
Обратим внимание на несовпадение или расхождения в представлениях о прогрессе, основанных на индексах человеческого развития, политических и гражданских свобод и открытости рынка. Индексы опубликованы в 2010 г.
Как видим, все страны ЦА по показателям политических и гражданских свобод (ППГС) относятся к последней категории «несвободных» и далеко не в лучшем положении по индексу экономической свободы (ИЭС). Но наивысший показатель по ИЭС у Кыргызстана, в то время как наихудший у Туркменистана. Кыргызстан остается лидером демократизации и построения гражданского общества. Туркменистан, напротив, лидером авторитарного правления (5) . Но при этом Туркменистан (87-е место) стоит вторым после Казахстана по ИЧР, а Кыргызстан (109-е место) – на четвертом месте, почти сравнявшись по ИЧР с плетущимся в хвосте Таджикистаном. Таким образом, напрашивается вывод, что более высокая степень политической и экономической либерализации не обязательно влечет повышение уровня и качества жизни населения. Более того, при форсированной либерализации общество в своем развитии может быть отброшено назад.
Напомним, что после обретения независимости республика встала на путь неолиберальных реформ и покорно следовала западным рекомендациям развития. Она опередила все страны Центральной Азии по либерализации цен и внешней торговли, переходу на собственную валюту и приватизации, приняла Гражданский кодекс западного типа, первой санкционировала частную собственность на землю и вступила в ВТО. Иными словами, Кыргызстан лучше всех в регионе продемонстрировал урок экономического неолиберализма по рекомендациям МВФ и Всемирного банка.
Эта республика долго считалась и до сих пор считается рядом экспертов эталоном демократии на мусульманском Востоке. Повальная коррупция, казнокрадство, клановость, кумовство начальства, этно-региональная напряженность, а также бедность, криминализация и невежество масс должны были быть, по планам западных экспертов, преодолены в короткие сроки в результате укрепления западной политкультуры и неолиберальной экономики. Вышло, как мы видим, далеко не так.
Киргизия пережила два государственных переворота, до сих пор балансирует на грани анархии, нищает и дичает. Новая власть, как и прежде, перекраивает собственность по регионально-клановому принципу. Форсированный неолиберальный эксперимент превратил республику в крайне нестабильную страну региона ЦА. Показатели бедности и неравенства в этой республике начали приближаться к показателям разрушенного войной Таджикистана.
Сам Таджикистан за пятнадцатилетний послевоенный период так и не смог выбраться из экономической разрухи. Несмотря на то что подавляющая часть семей живет на доходы гастарбайтеров, работающих за пределами республики, уровень бедности и неравенства среди населения остается крайне высоким. В последнее время в Таджикистане заметно возросла политическая и социальная напряженность.
Как видно из нижеприведенных измерений индекса человеческого развития ИЧР, скорректированного с учетом неравенства (ИРЧПН) и индекса многомерной бедности (ИМБ), наихудшие показатели у Таджикистана и Киргизии. Не исключено, что долгое время они будут оставаться неизменными, а возможно ухудшатся. Отчет ПРООН за 2010 г. по ИЧР в целом демонстрирует тенденцию повышения неравенства по очень многим параметрам (доходы, образование, здравоохранение, питание, жилье и т.д.) именно в странах с более низким уровнем развития человека, что, в свою очередь, еще больше понижает этот уровень. Но ИРЧПН может быть даже более неудовлетворительным, как мы наблюдаем на примере Туркменистана, чем у отстающей по ИЧР Киргизии. Увеличение многомерной бедности и неравенства в качестве жизни повышает уровень конфликтогенности. К сожалению, по ИМБ в Туркменистане данные отсутствуют, однако, благодаря наиболее ощутимой из всех стран ЦА социальной поддержке населения, его показатели лучше таджикских или киргизских, что на наш взгляд снижает риск социального взрыва .
В Киргизии, Таджикистане и Туркменистане изменений в человеческом развитии за пятилетний период не произошло, в Казахстане и Узбекистане отмечено небольшое снижение показателя. Таким образом, можно констатировать, что в целом качество жизни меняется в государствах ЦА очень медленно. В последние годы наступил явный застой. В Киргизии и Таджикистане его уверенно можно охарактеризовать как стопор, что, разумеется, повышает уровень конфликтогенности.
В таких условиях политическая нестабильность обостряется и по причинам психологическим. Хотя в странах ЦА социально-экономическое положение нельзя назвать катастрофическим, граждане перестают верить в пустые обещания власти об экономическом развитии и социальной поддержке, ожидания улучшений сменяются унынием и раздражительностью, что заметно снижает доверие к государству.
В таких условиях люди, как правило, следуя инстинкту самосохранения, начинают делиться на привычные формальные и неформальные, традиционные этнические и субэтнические территориальные объединения. Если так можно выразиться, идет процесс «прилипания своих к своим», а национально-государственное единство начинает трещать по швам.
Результат пятилетнего стопора в Киргизии обернулся вторым государственным переворотом 2010 г. с большей кровью и более трагическими последствиями, нежели первый переворот 2005 г. Заметим, что, если первый был явно инспирирован из-за рубежа – прежде всего вашингтонскими политиками, то причины последующего были преимущественно внутренними. К началу нового века взрывчатого материала было накоплено уже достаточно.
Отмечаемый в последнее время рост социально-политической напряженности в Таджикистане также связан в основном с внутренними проблемами управления экономикой – отсутствием реалистичного и последовательного планирования, острой нехваткой профессиональных хозяйственников, а также крайне неудовлетворительной социальной политикой государства.
Экономическая безграмотность в сочетании с желанием приукрасить действительность прослеживается в методе расчета ВВП – показателя, влияющего на многие рейтинги, в частности ИЧР, сказывающегося на отчетности об экономическом росте, возможности получения кредитов и инвестиций. Дело в том, что в официальный показатель ВВП включаются доходы таджикистанцев, работающих за пределами республики, – приблизительно около 1 млн. человек. Согласно данным Национального банка Таджикистана, в 2011 г. объем денежных переводов в РТ составил 2,96 млрд. долларов США. Эта сумма составляет 45,4% к ВВП Таджикистана за тот же год . Но, как справедливо отмечает ведущий таджикский экономист Ходжимухаммад Умаров, денежные переводы должны включаться не в состав ВВП, а в состав ВНП.
Далее ученый обращает внимание на то, что «сравнение данных по Таджикистану показывает, будто в республике уровень эффективности использования накоплений (или реализованных инвестиций) выше по сравнению с США, ЕС, КНР и Индией. Однако ясно, что это не так. Кто может поверить тому, что в странах Евросоюза при 20-процентной норме валовых накоплений средние темпы экономического роста составят 1,9 процента, а в Таджикистане при норме валовых накоплений 9,4–16 процентов названные темпы составят более 9 процента. То, что данные, представляемые многими предприятиями, организациями и ведомствами, завышены, не подлежит сомнению», – продолжает Х. Умаров.
Неграмотное хозяйствование обострило отношения Таджикистана с важнейшими партнерами по СНГ – Россией и Узбекистаном и еще более усугубило социально-экономическую и политическую ситуацию внутри страны. Правда, не следует списывать все невзгоды на таджикское руководство, подчас и российские ведомства и бизнес-круги ведут себя достаточно бесцеремонно, ставя на первый план не стратегическое партнерство, а корпоративные интересы, одностороннюю материальную и политическую выгоду. Узбекистан по отношению к Таджикистану в последние годы проводит курс неприкрытого прессинга, переходящего за рамки «мягкого давления».
Тем не менее даже Таджикистан, занимающий последнее место по ИЧР в постсоветской Центральной Азии, заметно опережает по этому показателю своих соседей – Афганистан и Пакистан, находится в лучшем положении, чем Индия. Конечно, во многом это происходит благодаря все еще сохраняющемуся советскому наследию в здравоохранении и образовании, в инфраструктуре промышленного и сельского хозяйства. Но это наследие, как отмечено во всех бывших советских республиках ЦА, не развивается, а приходит в упадок, истощается. В то время как среди соседей, за исключением Пакистана, наблюдается рост ИЧР, очень небольшой в Афганистане и Индии и весьма впечатляющий в Китае, а особенно в Иране.
Богатая углеводородами Исламская Республика Иран, несмотря на постоянные экономические санкции, добилась значительных успехов по улучшению качества жизни населения благодаря государственному регулированию стратегических отраслей промышленности, умелой социальной политике, развитию науки, новых технологий, образования и здравоохранения, работе неправительственных гуманитарных фондов. По ИЧР, как видно из таблицы, она обгоняет Туркменистан, также богатый углеводородными ресурсами, и скорее всего уже в ближайшие годы опередит Казахстан.
На наш взгляд, туркменская модель госкапитализма имеет свои преимущества в возможностях регулирования экономики и социальной поддержки населения, внедрения новых технологий. Но развитие тормозится наличием жесткой политической и хозяйственной автаркии, нередко приводящим к управленческим ошибкам, а также чрезмерными вложениями в непроизводственный сектор.
В Казахстане и Узбекистане, отличающихся различной степенью либерализации, экономика развивается, прежде всего, на пользу правящей бюрократии, финансовых и экономических групп, а не большинства граждан. Они почти не ощущают на себе роста экономических показателей, не наблюдается заметного улучшения их жизни. Процветают лишь коррумпированное чиновничество и довольно узкий слой работников лидирующих отраслей.
Хотя Казахстан – единственная из всех центральноазиатских республик, входящая в группу стран с высоким уровнем развития человеческого потенциала (остальные относятся к группе со средним его уровнем), социально-политическая напряженность в нем за последние годы заметно возросла, наблюдается тревожный рост не только глухого недовольства граждан, но и радикализма в различных его проявлениях. Увеличилось количество терактов и одновременно публичных суицидов. Заметив неладное, примерно с 2005 г. система начала реагировать тривиальным образом – усиливать контроль над гражданами, в то время как контроль граждан над ней остался на прежнем, абсолютно бесполезном, минимальном уровне.
Согласно официальной статистике, уровень жизни казахстанцев до кризиса и после оставался сносным. Но недовольство властью не всегда напрямую связано с его резким падением. В Казахстане, кстати, такого крутого спада не произошло. Просто следует учитывать, что сухие цифры ВВП, ВНП, чугуна и стали на душу населения – все это не отражает реальной жизни людей и существующего в обществе неравенства. Если мы обратим внимание на качество жизни – положение в здравоохранении, образовании, питании, жилье, здоровой окружающей среде, духовной и культурной сферах – то оно долгие годы остается почти неизменным, а в некоторых районах Казахстана ухудшается.
Конечно же, наибольшее воздействие радикализм оказывает на умы населения зон стагнации и упадка, нередко возникающих рядом с индустриальными центрами, которых немало в разных частях страны, в том числе и в Западном Казахстане, хотя область богата нефтью и другими ресурсами. К тому же в последнее время казахстанские политики ощущают себя обделенными судьбой, выражают стремление получить больше от общего пирога власти. Для этого они начинают использовать механизмы жузово-региональной консолидации. Не исключено, что в давлении на Астану могут быть использованы религиозные чувства их земляков. Чем заканчиваются такие игры, продемонстрировали кровавые события в Таджикистане в начале 1990-х годов.
Приходится признать, что рапортуемые цифры экономического роста в республиках ЦА не отражают реальной жизни основной массы населения. Широко используемый в последнее десятилетие индекс человеческого развития (ИЧР), по существу, служит подтверждением этому. Показатели индекса вступают в противоречие с неолиберальными оценками трансформации центральноазиатских обществ, в частности, показывая, что степень либерализации рынка, показатели ВВП и ВНП на душу населения далеко не всегда отражают реальный уровень и качество жизни граждан, также и социальную дифференциацию. Отметим и то, что на примере глобальных исследований индекс зачастую демонстрирует, что рост – еще не есть развитие, а повышение уровня жизни не обязательно ведет к автоматическому повышению ее качества.
Неолиберальным программам структурной адаптации, в большем или меньшем объеме внедрявшимся в центральноазиатских государствах с началом распада СССР, приносились в жертву, в первую очередь, социальный сектор и сфера ответственности государства в экономике. В тяжелейшем положении оказались системы здравоохранения, образования и просвещения, поддержки малого предпринимательства и сельского хозяйства, помощи бедным, защиты окружающей среды, наука и культура. Центральноазиатская капиталистическая мутация, вобравшая в себя в разных сочетаниях смесь неолиберального инструментария, неудачных проявлений советского хозяйствования и кланово-регионального управления породила резкую поляризацию общества по имущественному положению, застойный характер бедности во многих регионах, а в последние годы явный застой в развитии жизни граждан. Качество жизни не только не улучшается, но в отдельных республиках и их регионах даже снижается. Ситуация настораживающая.
Причин тому немало – авторитарная семейно-клановая специфика политической и экономической власти; корпоративный эгоизм приближенной к ней бюрократии и бизнес-элиты; непрофессиональное управление; высокий уровень коррупции; стагнация в промышленности и сельском хозяйстве; перетекание промышленного капитала в торгово-спекулятивный; износ основных фондов; слабое внедрение новых технологий; отсутствие общего межреспубликанского отраслевого планирования; крайне зыбкая и слабая региональная экономическая интеграция, неустойчивость которой постоянно проявляется во взаимоисключающих проектах; болезненный разрыв научных, культурных и образовательных связей.
Следует признать, что неолиберальный эксперимент в Центральной Азии не удался. Многочисленные причины, порождающие конфликтогенность, здесь загнаны вглубь и далеки от решения. Попытки внедрения «рыночного фундаментализма» обострили старые и породили массу новых взаимосвязанных политических, экономических, культурных и, помимо всего, серьезных социально-экологических проблем.
Несмотря на разные темпы и методы реформ, качество рыночных отношений и степень государственного вмешательства, демократических или авторитарных элементов правления, все без исключения республики Центральной Азии сталкиваются с обострением социально-экологического кризиса, начало которому было положено еще в советское время.
Уже в 80-е гг. прошлого века технологические нагрузки на окружающую среду в центральноазиатских республиках начали переходить за пределы риска. Последовала заметная деградация местных экосистем. Сокращались водно-земельные ресурсы. На этом фоне наблюдался очень высокий естественный прирост населения. Соответственно быстрыми темпами увеличивалась антропогенная нагрузка на окружающую среду. В городах, пригородах и крупных поселках плотность населения в десятки раз начала превышать допустимые нормы для нормальной жизнедеятельности. В последние десятилетия советской власти в большинстве центральноазиатских республик темпы экономического роста уже не успевали за темпами роста численности населения, социальное развитие хронически отставало от принятых стандартов.
Глубинные социально-экологические кризисы вызревали под влиянием ускоренной индустриальной модернизации, не учитывающей всерьез местные природно-климатические условия. Несущая способность южных экосистем оказалась многократно превышена по сравнению с таковыми в других регионах СССР. Опомнились только во времена правления Юрия Владимировича Андропова. Тогда был дан зеленый свет на реформирование народного хозяйства с учетом совершенных ошибок в планировании развития южных регионов. Но с кончиной генсека дело тогда остановилось.
Если в последние десятилетия советской власти Центральная Азия ускоренно двигалась к социально-экологической катастрофе, то постсоветское дерегулирование экономики ускоренными темпами приблизило эту беду. Различные местные разновидности капитализма с включением в них разрозненных – и подчас чуждых для местных хозяйственных и социальных систем – неолиберальных компонентов несут еще более разрушительный потенциал, чем прежде. Попытки возродить индустриализацию промышленности и сельского хозяйства, опираясь преимущественно на устаревшие грязные технологии, тем более в условиях сокращающихся природных запасов, подрывают саму основу дальнейшего поступательного развития.
В настоящее время Центральноазиатский регион, по всей видимости, приблизился к критическим пределам роста, при котором местного природного потенциала уже не хватает ни для поддержания существующих технологий экономической деятельности, ни для систем жизнеобеспечения. И если раньше значительные массивы населения имели возможность осваивать новые жизненные пространства, то сейчас подобного шанса почти не осталось. Безработица и низкие доходы вынуждают многомиллионную армию трудящихся зарабатывать на жизнь за пределами стран их постоянного проживания.
В таких условиях многие внутренние и межгосударственные конфликты в Центральной Азии все чаще приобретают характер борьбы за ресурсы. В Центральной Азии экология начинает переплетаться в единый узел с вопросами политики, экономической стратегии, межэтнических и социокультурных отношений, и это взаимодействие, если в нем отсутствует общий лад, способно генерировать серьезный конфликтогенный потенциал.
Многие выше перечисленные проблемы характерны также для стран Северной Африки и Ближнего Востока. Разумеется, в моделях их развития есть сходства и различия. Сравнение по ИЧР за пятилетний период в «революционных» государствах накануне «арабской весны» показывает, что и в них общественное развитие протекало по-разному (см. табл. 3). Наилучший, наиболее впечатляющий показатель был у Ливии – 53+3. В рейтинге по ИРЧП она входила в группу стран с высоким уровнем развития человеческого потенциала, к примеру, опережала Россию – 65+3, не говоря уже о странах ЦА и их соседях. В группу стран с высоким уровнем развития человеческого потенциала входил и Тунис – 81+5. Египет и Сирия попадали в группу государств со средним уровнем, соответственно – 101+2 и 111 – 3 , а Йемен с низким – 133+8.
Казалось бы, все должно было начаться с Сирии, близкой по уровню качества жизни к Таджикистану, притом демонстрирующей его спад в «предреволюционный» период, или хотя бы с отстающего от всех Йемена. Но массовое восстание первым охватило относительно благополучный Тунис, перекинулось на Египет и Йемен. Затем разрушению подверглась Ливия, пламя войны было перенесено на Сирию.
В связи с этим возникает вопрос: могут ли показатели ИЧР рассматриваться как универсальный инструмент замера уровня конфликтогенности? Думается, что изобрести подобный измеритель в принципе невозможно. Тем не менее индекс человеческого развития и его отдельные параметры служат, если можно так выразиться, важнейшим фоновым показателем общественного благополучия. Их динамика отражает поступательное развитие, застой или общественную деградацию и, соответственно, риски социальных взрывов, государственных переворотов, массового насилия.
На этот фон накладываются перечисленные выше многочисленные факторы, приводящие к дисгармонии и неустойчивости. Свою роль играет и простое стечение обстоятельств, при которых «отложенные на будущее» переломные события происходят внезапно. Так, тунисское массовое восстание 2011 г. оказалось для многих экспертов неожиданностью. Первые часы бездеятельности полиции на месте протестного самосожжения позволили скопиться большой массе негодующих граждан, затем взрывная энергия ускоренно разнеслась дальше. Своевременные действия стражей порядка могли предотвратить расползание народного возмущения. В данном случае явно сыграло свою роль стечение обстоятельств. Обратим внимание на то, что фон развития человеческого потенциала в Тунисе был относительно благополучным и, казалось бы, не предвещал народного восстания и кардинальных политических перемен. Тем не менее к нему присовокупились многие факторы – ускоренная либерализация экономики и спекулятивно-финансовой деятельности; засилье иностранных компаний вследствие радикального открытия рынка; коррупционное семейно-клановое вмешательство власти в бизнес, даже в средний и мелкий; высокий демографический рост; растущая безработица; и даже такой фактор, как раздражение граждан вызывающим поведением жены президента. Следует также учитывать неадекватные репрессивные действия власти в отношении умеренной исламской оппозиции.
Не будем перечислять известные политические, религиозно-политические и социально-экономические проблемы стоящего на более низком уровне по ИЧР Египта, добавим лишь, что ситуация усугублялась в этой стране обострявшимся социально-экологическим кризисом, а падение Мубарака не было равнозначно падению военно-бюрократического режима. Бунт носил массовый характер.
В Йемене на фоне неудовлетворительно низкого, но успешно растущего ИЧР, видимо, в первую очередь за счет роста ВВП, связанного с добычей углеводородов, значительную роль в смене власти и фактическом разделении страны сыграли родо-племенные и шиитско-суннитские распри, а также поддержка противостоящих сил рядом стран Запада и мусульманского Востока.
А вот в Ливии главной причиной падения режима послужило внешнее военное вмешательство. Попросту война. Широкого народного бунта в ней не было, да и не могло быть. Качество жизни граждан, как видим, находилось на высоком уровне, наблюдалась его положительная динамика, но племенные и региональные разногласия сохранялись. Специфический ливийский социализм без внешнего военного вмешательства все же сохранял устойчивость и, скорее всего, мог продержаться еще некоторое время, но без всяких надежд на трансформацию. Фактически Каддафи создал в стране политическую пустыню. Но при этом война отбросила развитие страны и ливийского общества на десятилетия назад.
То же самое происходит и с Сирией. Сирийский кризис, в первую очередь, вызван внешним военным вмешательством. Основную ударную силу оппозиции представляют иностранные боевики из экстремистских исламистских группировок. В политическую и военно-техническую поддержку враждующих сторон вовлечены влиятельные страны Запада и Востока. Отметим, что, несмотря на низкий уровень потенциала человеческого развития и даже его спад в предвоенный пятилетний период, поводов к массовому восстанию народа было немного. В Сирии не наблюдалось резкой поляризации общества по доходам, пресекались казнокрадство и мздоимство, государство умело поддерживало межконфессиональный мир, но при этом основную роль играло конфессиональное меньшинство, реформы не проводились, наблюдалась политическая стагнация системы. И все же показательно, что значительная часть сирийцев поддерживала Башара Асада.
Гораздо больше поводов к массовому выступлению имеется, на наш взгляд, в Таджикистане, близком по показателям ИЧР к Сирии, – неприкрытый семейно-клановый тип управления политикой и экономикой; высокий уровень коррупции и казнокрадства; недовольство части региональных элит засильем одной кланово-корпоративной группы; увеличивающийся разрыв между бедными и богатыми; острейший социально-экологический кризис. К тому же в последние годы правящая группа старательно вытесняет из властных структур представителей бывшей объединенной таджикской оппозиции (ОТО), которые, согласно мирным договоренностям 1997 г., получили 30 процентов мест в центральных и местных органах государственного управления.
Внутриполитическая напряженность возросла только после того, как в 2011 г. власть вступила в жесткий политический конфликт с системной исламской оппозицией, опирающуюся на ощутимую массовую поддержку. Помимо этого, не меняя формально своего характера, государство пытается взять на себя несвойственные ему религиозно-организационные и законодательные функции всесторонней регламентации религиозной жизни своих граждан. Наблюдается процесс огосударствления ислама, подрывающий основополагающий принцип невмешательства религии и государства в дела друг друга. Вполне очевидно, что на мусульманском Востоке его строгое соблюдение невозможно, но ломка компромиссных рамок полномочий духовной и светской власти способна серьезно дестабилизировать обстановку в этом регионе.
Если государство стремится возглавить религиозное возрождение, пытается взять на себя всю полноту духовно-нравственного контроля и наставничества, то с него и спрос неимоверно увеличивается. Согласно исламской доктрине, оно берет на себя сакральную ответственность за поддержание достойной и безопасной жизни мусульман, но если жизнь большинства населения при этом не меняется в лучшую сторону, тем паче ухудшается, она многим рискует.
Тем не менее, как представляется, вероятность массовых антиправительственных выступлений с применением насилия в Таджикистане невелика, поскольку следует учитывать немаловажный сдерживающий фактор. В сознании таджикистанцев сохраняются тяжелые воспоминания о минувшей братоубийственной гражданской войне, на алтарь которой были положены огромные жертвы. (Кстати, такой же фактор присутствует и в Алжире.) Эта весомая психологическая причина блокирует широкий социальный взрыв, неизбежно влекущий новое кровопролитие, но не исключает возможности «дворцового переворота».
Подводя итог, отметим, что для комплексных исследований конфликтогенности учет показателей ИЧР имеет несомненную ценность. Уровни потенциала человеческого развития демонстрируют общий фон состояния общества, накопление в нем деструктивных или созидательных факторов, баланс между ними. ИЧР позволяет прогнозировать тенденции устойчивости или шаткости системы. Но в каждом отдельном случае требуется детальный анализ массы других проявлений общественной трансформации, что дает возможность более точного прогнозирования конфликтов и форм, в которые они могут вылиться.
Правила комментирования
comments powered by Disqus