Восстание 1916 г. – это очень сложное и многоплановое явление, оно происходило как серия где-то стихийных, где-то более организованных локальных беспорядков, которые так или иначе затронули все регионы Центральной Азии. Из этого следует, что мы должны видеть и некие общие условия этих событий, и конкретные контексты каждого из них.
К числу общих факторов можно отнести сам колониальный характер российской имперской власти, которая была внешней, во многом чуждой (по языку, религии, культурным привычкам) и абсолютно доминирующей, основанной на военном могуществе силой. Это не означает, что российская власть всегда действовала только во вред местному населению, не учитывала его интересы и не пыталась привлечь местных жителей к разным формам самоуправления. Любая колониальная власть заинтересована в том, чтобы поддерживать некоторый баланс, но при этом она не перестает быть колониальной и видеть ситуацию, прежде всего, с собственной точки зрения. Этот баланс как раз и был нарушен в 1916 г., когда указом Николая II было решено призывать на тыловые работы жителей Центральной Азии. Конечно, указ был вызван необходимостью чрезвычайного военного времени и не означал призыва на фронт, но он резко поменял отношения власти и людей, расшатал внутренние противоречия в обществе. А поспешность с его исполнением только усилила негативные последствия, что признавали сами российские чиновники.
И вот на таком общем фоне стали вспыхивать все многочисленные точки напряжения, которые здесь существовали. В одних случаях это было прямое противостояние с колониальными чиновниками и военными. В других многочисленных случаях конфликт развивался внутри местного общества между разными группами населения, одни из которых были в более привилегированном положении (например, волостные, сельские и аульные старосты, пятидесятники и их окружение), другие – в худшем положении. В третьих случаях там (а это, в первую очередь, касалось «кочевых» регионов), где жили переселенцы, выходцы из других регионов Российской империи, конфликт стал быстро перерастать в межобщинные столкновения.
В данном докладе я хочу обратить внимание только на один факт: убийства и избиения местных «туземных» чиновников, которые приобрели массовый характер в Ферганской области. Приведу в качестве примера копию рапорта Чадакского участкового пристава на имя начальника Наманганского уезда от 20 июля 1916 г.:
«В с. Нижний Ашт 17-го числа сего июля толпой народа убиты: брат Аштского волостного управителя Мад Муса Ташматов, дядя его Уста Мирза Шариф Адинабаев и Верхне-Аштский сельский старшина Рахмат Назар Аминбаев, при этом в доме управителя и старшины толпой произведен полный разгром, некоторое имущество уничтожено на месте, но большая часть его расхищена толпой. Все книги, дела и бумаги, в том числе книги раскладок и окладные листы на сей 1916 г., также уничтожены. Сын управителя Масадык Алимбаев успел вовремя убежать и тем избавился от смерти. Участников бунта пока задержано 46 человек. Настроение населения неспокойное… В с.Пнук Аштской волости 17-го числа сего июля толпой народа убит пятидесятник Милибай Мулла Сабиров, нанесены тяжкие побои сельскому старшине Абдуназару Норматову, его писарю Мулла Абдумумыну Мулла Шарипову, при этом у старшины сожгли дом с надворными постройками. Причина убийства, нанесение побоев и поджог учинены на почве проверки списков населения, хотя списки проверяться в Пнуке еще и не начинались. Пятидесятник убит только за то, что уговаривал толпу разойтись и не буянить. Участников убийства и поджога пока задержано 19 человек. О чем и доношу Вашему Высокоблагородию…»
Таких документов было много, большинство из них собраны и опубликованы. Почему именно «туземные» чиновники оказались жертвой восстания 1916 г. в этом случае? И как трактовать этот факт? Можно ли назвать «туземных» чиновником колониальными чиновниками? Или коллаборационистами, помощниками колониальной власти, или, как иногда говорят, предателями?
Система управления в Туркестанском крае, как известно, формировалась примерно двадцать лет. Управление сначала было установлено временным положением 1867 г., затем утверждено окончательно в 1886 г. В литературе его называют «военно-народное управление». Почему «военное» и «народное»? Потому что основные верхние позиции (областной и уездный уровни) занимали по назначению исключительно российские чиновники, причем они подчинялись военному министерству, низшие же должности (волостной и сельский уровни) занимали выборные чиновники из числа местного населения.
«Туземное управление» действовало таким образом: раз в три года в каждом сельском обществе на сходе происходили выборы сельского старшины-аксакала, его кандидата, т.е. помощника и заместителя, а также пятидесятников-элликбаши, своеобразных депутатов от каждых пятидесяти домохозяйств данного сельского общества. В выборах, которые происходили в присутствии волостного правителя, «не вмешивающегося в самое направление выборов», участвовали только главы домохозяйств. Решение считалось принятым, если за него проголосовала половина присутствующих, при кворуме не менее половины общего числа представителей заранее объявленных и учтенных домохозяйств. На этих же сходах большинством голосов производилась раскладка податей на домохозяйства. На указанные выше должности мог быть избран «каждый туземный житель» не младше 25 лет, не имевший наказаний в судебном порядке. В обязанности сельского старшины входили сбор податей и повинностей, выдача квитанций, наблюдение за порядком.
Депутаты-пятидесятники должны были помогать сельскому старшине в его обязанностях, в частности, в сборе налогов и учете населения, а кроме того, участвовать в волостном съезде, на котором в присутствии уездного российского чиновника они избирали волостного управителя-мингбаши (глава тысячи), кандидата (заместителя) к нему и народного судью. Волостной съезд признавался действительным, если в нем участвовало не менее двух третей выборных от всех сельских обществ, входящих в волость. Волостной управитель мог иметь писаря и рассыльных. В обязанности волостного управителя входил контроль за приведением в исполнение судебных решений, ведение учета домохозяйств, убыли и прибыли населения, наблюдение за своевременным поступлением сборов и исполнением повинностей. Сельский старшина и волостной управитель имели «особые знаки» для ношения и «печати по должности». Волостной управитель имел должностной оклад от 300 до 500 руб., сельский старшина –до 200 руб. (что соответствовало жалованью младших чиновничьих чинов в Российской империи). Эти деньги собирались с населения по раскладке вместе с налогами и передавались в казначейство, а оттуда выплачивались «туземным» чиновникам.
Итак, были ли сельский староста-аксакал, депутаты-пятидесятники-элликбаши и волостные управители-мингбаши колониальными чиновниками? И да, и нет. Формально да. Они избирались по общему законодательству империи, собирали налоги и вели учет населения в пользу империи, выполняли другие поручения вышестоящих военных колониальных чиновников. Более того, в некоторых случаях и сельские старшины, и волостные управители могли назначаться уездными начальниками.
Однако не все так просто. Избранные (а иногда назначенные) на все эти должности (я не говорю о должности народного судьи) люди находились в непростых отношениях между собой, с населением и с российской властью. Лояльность к колониальной власти у «туземных» чиновников не была абсолютной. Процедура, которую установила сама колониальная власть и согласно которой «туземные» чиновники выбирались, заставляла их постоянно искать поддержку у населения или различных его фракций и выстраивать совместную стратегию локального сопротивления. Одним из главных был, например, вопрос о податях и повинностях. Как упоминалось, колониальная власть ввела систему круговой поруки при сборе налогов, когда сумма налога начислялась на все сельское общество, а члены последнего сами решали, каким образом распределять ее между собой. Разумеется, при такой схеме и «туземные» чиновники, и обычные крестьяне были связаны общей заинтересованностью в сокрытии тех или иных ресурсов от налогообложения.
При этом фронт сопротивления вовсе не был, как и лояльность к российской власти, абсолютно единым. Некоторая автономия и существенные, но плохо определенные и плохо контролируемые полномочия «туземных» чиновников позволяли им преследовать собственные цели. Тот же сельский старшина, используя большинство на сходе или свое право выдавать квитанции, мог вступать в игру, в которой тот же сбор налогов превращался в демонстрацию власти и силы, выступая в этом процессе как манипулятор, вести персональные переговоры с каждым рядовым членом сообщества, обманывать одновременно все стороны, укрывая часть собранных налогов в свою личную пользу, он мог шантажировать своей близостью к колониальной власти, чтобы получить за сокрытие от нее информации и налогов дополнительные рычаги влияния на «туземцев», обеспечивая их моральную или социальную зависимость. В таких играх пятидесятники, сельские старшины и волостные могли выступать и как союзники, и как соперники, либо используя полезные связи для укрепления своих позиций, либо вступая в конкуренцию и даже конфликт в надежде получить дополнительный выигрыш. Причем «туземные» чиновники действовали по-разному: одни создавали коалиции друг с другом, другие опирались на влиятельные фракции и семьи в обществе, третьи апеллировали к общему мнению широких слоев, четвертые искали возможности «свалить» противника руками колониальной власти.
Отголоски всех этих локальных битв мы находим в многочисленных жалобах и петициях, которыми была буквально завалена российская администрация. В них говорилось о взятках, незаконных поборах, разных формах давления: грубости, угрозах, об утаивании земельных наделов, о драках и даже убийствах во время выборов сельских старшин. Эти внутренние конфликты имели свои локальные причины.
Мы должны внимательно отнестись к понятию «колониальный» и еще раз задуматься над тем, как его определять, что в него вкладывать, как видеть историю колонизации и деколонизации.
Британский историк Рональд Робинсон в статье с провокационным названием «Неевропейские основания европейского империализма», опубликованной в 1972 г., провозгласил необходимость создания новой «теории империализма». «Старые» теории исходили из логики капиталистического развития Европы, которой понадобились колонии, как рынки сбыта и эксплуатации ресурсов, и которая безраздельно господствовала в них. По мнению Робинсона, «...новая теория должна признать, что империализм в равной мере был производной как самой европейской экспансии, так и сотрудничества, демонстрируемого его местными жертвами. Мощные силы, генерируемые индустриальной Европой, требовалось объединить с элементами аграрных обществ остального мира. Без этого империя не смогла бы функционировать...»1 Другими словами, по мнению автора, империи создавались совместно европейцами и неевропейцами путем взаимного сотрудничества.
Европа, писал Робинсон, приходила в другие части света, конечно, со своими представлениями и интересами, но могла создавать какую-то устойчивую систему управления, только переводя свою власть на язык «местной политической экономии». По убеждению британского историка, без посредников, т.е. людей, которые сами заинтересованы в приходе европейцев, империи невозможны. С точки зрения медиаторов, внешние завоеватели приносят с собой новые источники власти и богатства, которые могут быть использованы местной элитой и служат укреплению ее могущества, а значит, колониальное управление местным элитам было нужно не меньше, чем иноземным. Завоеватели же имели ограниченные силы, чтобы полностью контролировать коллаборационистов и использовать их в своих собственных интересах.
Эта точка зрения позволяет увидеть более сложный репертуар поведения колонизируемых и колонизаторов, нежели простая схема доминирования, подчинения и сопротивления, которая все взаимоотношения в колонизованном сообществе сводит к довольно ограниченному набору реакций на действия извне. Схема Робинсона, в частности, ставит под вопрос всесилие европейской колониальной власти, ее безграничную способность навязывать новые категории и порядки.
Современный британский историк Александр Моррисон в книге «Российское управление в Самарканде» пишет, что колониальные государственные институты были фактически подчинены интересам локальной элиты, «государственной властью и государственным авторитетом они манипулировали, используя их в разнообразных целях, будь то личное обогащение или создание патронажной системы»2. Моррисон, кстати, опираясь на работу Владимира Наливкина «Туземцы раньше и теперь»3, отмечает не только слабость российской власти, но и преемственность между доколониальными и колониальными режимами, рассматривая местные элиты как заинтересованных участников имперского управления. Только подключение к внешним, колониальным механизмам доминирования местных механизмов управления и регулирования давало возможность российским чиновникам господствовать в регионе, в т.ч. осуществлять свои проекты его трансформации, причем распределение выгод и дивидендов от этих проектов также было многосторонним и не всегда несправедливым.
С тезисом о слабости российской колониальной власти спорить трудно. Если посмотреть на то, как чиновники использовали накопленные ими знания для контроля за сообществами, то окажется, что их знания были далеко не полными и даже ошибочными, а сама власть неэффективной. А если удается, убрав колониальное искажение, увидеть все происходящее в таких сообществах, то там обнаружатся социальные разграничения, свои сильные и слабые, победители и проигравшие, свои противоречия и борьба, не сводимые к оппозиции колонизаторов и колонизируемых. Российские чиновники вынуждены были опираться на местные группировки, члены которых вольно или невольно превращались в коллаборационистов.
Однако я бы сделал несколько уточнений к этому тезису. Российская империя все-таки пыталась создавать на завоеванных территориях институты и пространства, которые могла бы обустраивать полностью или почти полностью по собственному плану, – это города и промышленное производство (фабрики, железные дороги), русские и русско-«туземные» школы, суды, тюрьмы, больницы. Отдельные сельские районы, селения и социальные группы по тем или иным причинам также становились объектом пристального внимания колониальных чиновников, они учились использовать свои знания, чтобы управлять ими. Контроль за этими, часто ключевыми и опорными пунктами и сообществами позволял колониальной власти удерживать все завоеванное пространство в своем подчинении, не вникая в специфические детали, не заглядывая пристально во все уголки, не тратя времени и средств на их изучение. Значительная часть местного общества, особенно в стороне от городов и железных дорог, продолжала, конечно, жить со своими классификациями времени, географии, истории и социальных делений, но и она менялась, пусть очень медленно, незаметно в результате множества хаотических движений, без какого-то плана и прямого воздействия со стороны колонизаторов. Колониальное влияние со временем кумулятивно набирало силу, власть расширяла сферу своего контроля, захватывала все новые и новые области – в территориальном и социальном смысле рекрутировала и сама взращивала лояльных «туземцев». Эту динамику следует учитывать, внося соответствующую поправку в оценку колониальной политики в Туркестане.
Тезис о слабости российской власти вовсе не означает, что мы не должны говорить о колониальном характере присутствия Российской империи в Средней Азии и существенной диспропорции между российскими завоевателями, подчинившими себе регион, и местным обществом, которое оказалось в составе страны с иной политической и культурной иерархией. На мой взгляд, мы должны видеть все пространство колониальной власти, которое не было гомогенным, в нем были точки сильного и слабого напряжения противоречий, в одних таких точках конфликт между колонизаторами и колонизованными был острее и предопределял динамику событий, в других – колониальные диспропорции были менее заметными, чем диспропорции внутри самого местного общества.
Колониальная власть имела право и возможности провозглашать окончательный вердикт и наказывала виновного, утверждая тем самым свое господство в этой ситуации. Она вводила правила и ограничения, определяла те рамки, в которых шла игра. Таким образом, одновременно с тем, как линии взаимодействия растягивались и опутывали общество, количество точек с сильным напряжением, да и само напряжение нарастали, конфликты смещались к ним, создавая условия для восстаний и войн. Собственные внутренние иерархии и противоречия в местном обществе сохранялись, как сохранялась и некоторая замкнутость, закрытость этого мира для внешнего наблюдателя, но империя настойчиво вмешивалась в локальную жизнь, предлагала невиданные ранее возможности и вызывала в ответ и новый интерес, и новые возмущения.
Возвращаясь к вопросу о том, как трактовать восстание 1916 г., важно видеть его сложную природу. Оно, безусловно, было антиколониальным и явилось борьбой с колониальной властью, с ее ставленниками и колонистами, переселенцами в ответ на решения этой власти, которое население считало для себя несправедливыми и незаконными. Однако было бы неверно всю внутреннюю сложность сводить только к антиколониальной борьбе. В этом восстании мы видим и тенденцию внутреннего конфликта в среднеазиатском обществе, конфликта разных фракций, которые боролись за лучшие позиции, или конфликта между социальными группами. Наверное, эта тенденция была вторичной, не главной, но она была и мы не можем ее игнорировать.
Правила комментирования
comments powered by Disqus