Тридцать лет назад в Китае произошло событие, разделившее всю современную историю этой страны на до и после. С середины апреля 1989‑го площадь Тяньаньмэнь в Пекине стала местом притяжения для тысяч студентов и рабочих, недовольных положением дел в государстве. Выступали они не против правительства и Коммунистической партии (КПК), а «против всего плохого и за все хорошее». Митинговали много и долго, разные группы с разными требованиями. К июню протесты, изначально стихийные (по версии правозащитников) или плохо организованные (по версии конспирологов), вышли из-под контроля.

В результате было принято решение о подавлении выступлений. 4 июня 1989 года Народно-освободительная армия Китая (НОАК) разогнала манифестации, буквально утопив в крови попытку общества вести с властями диалог о будущем страны.

Из трагедии «пекинской весны» родился современный Китай. Авторитарное государство, где под запретом сама дискуссия о смене правящей элиты, а лояльность населения обеспечивается экономическими успехами. «Родовая травма» современного Китая по-прежнему беспокоит власти, которые запрещают само упоминание событий 1989 года.

То, что могло стать лишь эпизодом в истории реформ, превратилось в настоящий космогонический миф – легенду о мучениках ради правого дела для одних, страшную сказку из детства для других. Кроме того, многие наши сограждане уверены, что, поведи в свое время советское руководство себя так же, как китайские товарищи в 1989‑м, СССР не распался бы, а стал похожим на постдэнсяопиновскую КНР.

За наслоением мифологем и оторванных от фактуры интерпретаций теряется суть событий. Журнал «Профиль» предлагает путеводитель по распространенным в российском дискурсе трактовкам. Наш текст не про то, чем эти события были (подобных экскурсов за 30 лет было выпущено немало), а как раз наоборот – про то, чем эти события точно не являлись.

События на Тяньаньмэнь как «дворцовый переворот»

«В Китае было так же, как и в СССР. Молодой энергичный генсек против геронтократов. Чжао Цзыян заявил о претензии на единоличную власть и полное устранение прежнего руководства».
В. Лещенко, из статьи «Взгляд на Китай, где ГКЧП победил». 2004 г.

Большинство российских авторов не могут устоять перед соблазном провести параллели между реформами в КНР и СССР, рассматривая в качестве «китайского Горбачева» («молодой энергичный генсек») 70‑летнего Чжао Цзыяна. Весной 1989‑го он был формально первым лицом в КПК, занимая пост генерального секретаря Центрального комитета. Он считался ставленником Дэн Сяопина, который в свои 85 лет имел решающее слово в выстроенной им системе коллективного руководства.

Чжао стоял у истоков реформ и заслужил реноме либерала и рыночника. Его антагонистом был Ли Пэн, приемный сын главы первого правительства КНР и сам с 1987 года глава правительства. Ли олицетворял консервативную и элитистскую линию, озабоченную прежде всего сохранением власти в руках правящей верхушки.

К 1989‑му противоречия между реформистами и консерваторами обострились до предела. Дэн Сяопин и его ровесники из числа «восьми бессмертных» (наиболее влиятельные руководители КПК старшего поколения) занимали положение «над схваткой», вмешиваясь в оперативное управление лишь по мере необходимости. Для того чтобы заручиться их поддержкой, противоборствующим фракциям была нужна маленькая победоносная смута.

Чжао Цзыяна часто сравнивают с Горбачевым, однако эти фигуры похожи лишь на первый взгляд

Как считают конспирологи, именно Чжао Цзыян стоял за спиной студенческих лидеров, вышедших на улицы в апреле. В пользу этой версии говорит то, что, во‑первых, одновременно с Пекином протесты были организованы в провинции Сычуань, где раньше работал Чжао. Во‑вторых, на партийных совещаниях Чжао неизменно выступал против применения силы. В‑третьих, для распространения информации о протестах он смягчил цензуру и разрешил вести репортажи с площади Тяньаньмэнь.

Впрочем, контраргументы звучат убедительнее. Если выступления были спланированы, почему Чжао Цзыян в разгар событий отправился с рабочим визитом в КНДР? Именно в период его отсутствия Ли Пэн настоял на появлении критической передовицы в «Жэньминь жибао», которая разозлила демонстрантов и завела события за точку невозврата. Вернувшись, Чжао Цзыян лично выходил на площадь и уговаривал студентов разойтись. Как-то не так должен вести себя вождь на баррикадах.

Чтобы осуществить дворцовый переворот, нужна поддержка не безоружных студентов, а армии. Кто контролирует армию, тот контролирует Поднебесную, а Чжао Цзыян армию не контролировал. Не контролировал он и демонстрантов. В воспоминаниях очевидцев много говорится о том, что площадь была переполнена людьми, существовали проблемы с гигиеной и питанием.

Более того, среди них началась борьба за лидерство, дело доходило до стычек. Такая ситуация была выгодна Ли Пэну и его единомышленникам, которые изображали протестующих как неуправляемую толпу маргиналов типа хунвэйбинов в годы «культурной революции». Именно консерваторы были заинтересованы в затягивании и дезорганизации выступлений, что позволило бы оправдать в глазах Дэна максимально жесткие меры.

Так и случилось. Военное положение было объявлено 20 мая, однако приказ применять силу получен лишь 3 июня, когда стало понятно, что договариваться с протестующими не о чем, да и вести диалог не с кем. Окончательное решение о подавлении выступлений принимал «добрый дедушка» Дэн Сяопин.

Дворцовый переворот не провалился – его просто не было. Была фракционная борьба, в которой победили консерваторы, пусть и ценой человеческих жизней (оценки числа погибших по-прежнему служат предметом дискуссии и зависят от политической позиции исследователя). Экономическую повестку реформ восстановили три года спустя стараниями все того же Дэн Сяопина. А вот политические реформы были заморожены раз и навсегда. Монополии правящей верхушки на власть больше ничего не угрожало.

В такой ситуации власти должны были ответить на вопрос, «кто виноват». Козлом отпущения сделали Чжао Цзыяна, который, по мнению победителей, если и не «инспирировал», то «потворствовал». Его имя было вымарано из истории реформ. Он был снят со всех постов и посажен под домашний арест, где и умер 16 лет спустя.

События на Тяньаньмэнь как «цветная революция»

«Без военных действий в Китае воцарился бы хаос. Фактически Тяньаньмэнь был прологом к дестабилизирующей «оранжевой революции», которую удалось остановить».
С. Кургинян, на телепередаче «Суд времени». 2010 г.

Если судить по материалам СМИ, манифестации на Тяньаньмэнь выглядят как триумф западного неолиберализма. Лозунги на английском языке, статуя Богини Демократии из папье-маше, палаточный городок на центральной площади города, поднятые вверх два пальца – Victory. Ничего не напоминает? Видимо, поэтому в глазах конспирологов события в Пекине встают в тот же ряд, что и «революция зонтиков» в Гонконге, и постсоветские «цветные революции». Тем более что 1989‑й вообще выдался плодовитым на антиправительственные выступления. В апреле полыхнули тбилисские события, подавленные советской армией, а до конца года пали промосковские режимы в Польше, Венгрии, ГДР, Чехословакии и Румынии.

Такая интерпретация на руку и китайским руководителям, которым оказалось легче объяснить протесты не тяжелым положением в стране, а вмешательством извне. Согласно материалам сборника The Tiananmen Papers, 1 июня 1989-го был представлен отчет министерства госбезопасности КНР, в котором утверждалось, что протестующие находятся под влиянием «буржуазного либерализма» и поддерживаются США. Правда, отчет был подготовлен группой Ли Пэна, которой нужны были железные аргументы в пользу ужесточения военного положения.

Кроме этого до сих пор засекреченного отчета, иных свидетельств того, что события на Тяньаньмэнь были организованы при участии иностранцев, нет. Не упоминают о нем и обнародованные WikiLeaks телеграммы американских дипломатов. А анализ воспоминаний очевидцев и вовсе не оставляет от этой концепции камня на камне.

Требования гражданских прав, свободы и демократии не были лейтмотивом протестов. Гораздо чаще звучали голоса, осуждающие коррупцию, инфляцию и, например, загранкомандировки номенклатурных работников. Количество англоязычных плакатов было минимальным. Однако именно они попадали в объективы фото- и телекамер. Китаеязычный контент просто был непонятен аудитории зарубежных СМИ. Поэтому и интервью давали лишь студенты, способные связать пару слов по-английски, в результате чего у стороннего наблюдателя возникало ощущение, что в Пекине на улицы вышли глобализированные хипстеры-либералы.

Более того, в Китае того времени чисто технически не могло работать столько западных эмиссаров, чтобы подготовить почву и дать толчок народным протестам. Да и стоило ли это делать, учитывая, что с начала 1970‑х Вашингтон и Пекин связывала нежная дружба, а политика КПК, направленная на расширение иностранных инвестиций, была выгодна американскому капиталу? Который, к слову, нуждался в политической стабильности, а не в очередной «культурной революции» с непредсказуемыми последствиями.

Нет, выступления на площади Тяньаньмэнь были частью исключительно внутренней китайской повестки. И если уж и была внешняя сила, на которую равнялись протестующие, то это Советский Союз. В китайской прессе публиковались материалы, позитивно освещавшие перестройку. Очевидцы вспоминают, что среди демонстрантов был популярен Михаил Горбачев, находившийся с визитом в Пекине как раз в разгар событий.

Парадоксально, но в самом бывшем СССР о событиях на Тяньаньмэнь вспоминают, как правило, в контексте того, что, подавив студентов танками, руководство Коммунистической партии Китая преподало советским коллегам урок, как следует обращаться с любыми народными выступлениями.

События на Тяньаньмэнь как урок

«Китай сделал свой выбор, избрав реальный прогресс вместо распада и гниения, уготованного ему ходом событий. Китайцы не дали уничтожить свою страну во имя «общечеловеческих ценностей», не позволили превратить ее в поле для реализации сомнительных «проектов». Этот народ проявил волю к жизни, к победе, к величию в настоящем и будущем».
Ю. Грачев, из статьи «Площадь Тяньаньмэнь: урок, не воспринятый Россией». 2006 г.

Все умозрительные конструкции по поводу того, что Пекин, применив силу, оказался мудрее заигравшейся в перестройку Москвы, не учитывают одного критически важного обстоятельства. Протестующие не представляли оппозицию. У них не было своей политической партии, а учитывая их разношерстность и конфликтность, таковая и не могла быть создана. Как говорилось выше, договариваться было не с кем и не о чем. Протестующие представляли весь спектр взглядов: от либерализма до маоизма, а их лозунги представляли собой вариации на тему «за всё хорошее, против всего плохого».

Если уж на то пошло, у Москвы попросту не было возможности воспользоваться пекинским опытом. Беспорядки на национальных окраинах – например, в Тбилиси – подавлялись не хуже, чем в Пекине. В столице же что-то похожее на тяньаньмэньские события произошло во время августовского путча, но тогда народ вышел на улицу для защиты законной власти, а не для ее свержения.

У тяньаньмэньских демонстрантов тоже не было планов свергать КПК. Лишь ошибки в коммуникации со стороны властей (либо злонамеренное желание затянуть и маргинализовать выступления) довели до ситуации, когда «праздник непослушания» пришлось прекращать с помощью танков. Реальной альтернативы силовому сценарию не было, но ничего мудрого в нем нет. Более того, отказ от поиска компромисса на более ранних стадиях обернулся для Китая несколькими годами экономической стагнации, ухудшением имиджа, а также упущенными возможностями по оптимизации политической системы, которая сейчас также коррумпирована, забюрократизирована и неэффективна, как и в конце 1980‑х.

Тактическая победа Чжао Цзыяна в 1989 году была возможна, но маловероятна. В любом случае он остался бы заложником системы коллективного руководства, которая блокировала любые попытки «шоковых реформ». Более того, весьма вероятно, что, сохранив пост генсека, Чжао в определенный момент сам был бы вынужден применить силу. Демократия демократией, но драться, протестовать и мешать встречаться с главами иностранных государств на центральной площади больше двух месяцев подряд не позволит ни один режим в мире. В итоге КНР пришла к тому сочетанию рынка и авторитаризма, к которому склонялось большинство китайских лидеров, включая самого Чжао Цзыяна.

Но российские авторы продолжают драматизировать любой другой исход событий, кроме «танкового», считая, что, прояви Дэн Сяопин мягкость, Китайская Народная Республика непременно развалилась бы по образцу СССР. Аналогия работает и в обратном направлении: будь на месте Горбачева «московский Дэн Сяопин», не было бы разрухи 1990‑х.

Подобные аналогии притянуты за уши и не учитывают важнейших отличий между странами.

Китайское экономическое чудо было основано на дешевом труде, притоке зарубежных инвестиций и благоприятном геополитическом фоне, когда Запад не требовал от КПК строго соответствовать своим идеологическим нормам. Китайская элита была гомогенной как по этническому происхождению, так и по жизненному опыту. Ее пронизывало множество ниточек личных связей (гуаньси), которые позволяли в нужный момент консолидироваться, даже несмотря на разногласия. Китай мог не отвлекаться на холодную войну и гонку вооружений и не должен был поддерживать множество «дружественных» режимов по всему миру.

Китайские идеологи были эклектиками отчасти поневоле, отчасти по причине слабой теоретической подготовки, в результате они с легкостью вписывали в свою программу любые веяния времени. КПК, пережив банкротство социалистической идеологии, стала лишь сильнее, превратившись в националистическую партию, целью которой было провозглашено возрождение национального величия.

Ситуация в Советском Союзе по всем пунктам была обратной. Поэтому оснований утверждать, что все проблемы гибнущего СССР можно было бы решить, в нужный момент приняв мудрое силовое решение, нет никаких. Тяньаньмэнь не был уроком, а «китайский путь» никогда не был реальной альтернативой тому историческому пути, по которому пошла Россия.

 

 

 

Следите за нашими новостями на Facebook, Twitter и Telegram