Каждый гражданин Узбекистана опутан шелком с ног до головы, и здесь узбеки впереди планеты всей. И путы эти могут удлиниться – чуть ли не вдвое.
В Узбекистане впервые начали «повторную заготовку» коконов шелкопряда, доказав, что местный климат позволяет перенять передовую практику ведущих шелководческих стран – такова новость, которую этой осенью раструбили узбекские СМИ.
Ну да, будут выращивать гусениц шелкопряда не только весной, но и осенью. Новость вроде бы скучная, имеющая самое отдаленное отношение к повседневной жизни, и даже привычные нотки гордости за Великий Шелковый Путь в официальных сообщениях не слышны.
Но для десятков тысяч узбекских фермеров эта новость знаменует продолжение – и удвоение – их весеннего рабства, в которое вовлечены также их дети. Это рабство, назовем его «шелковым», остается почти неизвестным окружающему миру, потому что рабство хлопковое превышает его длительностью, масштабами и количеством гневных газетных публикаций о нем.
Тем не менее, масштабы шелкового рабства вполне сопоставимы с хлопковым.
45 тысяч фермерских хозяйств вырастили и сдали государству 25.4 тысяч тонн коконов тутового шелкопряда, - отчитались узбекские СМИ в конце октября две тысячи тринадцатого. По данным же института шелководства в Ташкенте, шелководство обеспечивает работой до 2 миллионов человек в Узбекистане. Цифра же в 25 тысяч тонн составляет половину ежегодного производства коконов на всей территории СССР в советские годы.
С начала 2000-х годов Узбекистан вышел в мировые лидеры по производству шелка на душу населения, производя почти килограмм коконов шелкопряда на каждого гражданина в год, а по количеству выращенных коконов стоит сегодня на третьем месте после Китая и Индии.
Но рекорды эти дают мало поводов для гордости: для того, чтобы заставить селян и их детей денно и нощно вкалывать, выполняя спущенный сверху план по заготовке коконов, власти угрожают им штрафами, изъятием арендованной земли или отказом в кредитовании. Вот как это выглядит весной в Ферганской долине.
Каждый май с тех пор, как ей исполнилось восемь лет, кокандская школьница Дилором Нишанова незаконно способствует превращению тысяч прожорливых личинок шелкопряда в мохнатые, снежно-белые коконы, которые когда-то дали имя ее родному городу.
Незаконно — потому что буква узбекского закона запрещает детский труд, а правительство президента Каримова упорно отрицает обвинения правозащитников в повсеместном привлечении детей к сельхозработам. Использование детского труда в хлопководстве подробно описано и жестко раскритиковано, и западные компании вроде американской торговой сети Wallmart уже запретили узбекский хлопок в своих супермаркетах.
Но труд миллионов узбекских детей в шелководстве оказывается вне поля зрения международных правозащитных групп и политиков ввиду его краткости и совпадения с другими сельхозработами. И пусть доходы от шелководства несравнимы с миллиардом долларов, которые узбекское правительство выручает от экспорта хлопка, шелк также обогащает государственную монополию — но отнюдь не фермеров, его производящих.
Для 14-летней Дилором каждый май приносит неизбежный уход за червями, пропущенные уроки и копеечную оплату, которую ее родители могут получить с задержкой в месяцы и даже годы.
Отец Дилором, двух ее сестер и братишки — Адхам Нишанов, 47-летний фермер с потемневшей на весеннем солнце кожей, заскорузлыми пальцами и добрейшей улыбкой, обнажающей неполный рот — арендует четыре гектара желтого суглинка недалеко от Коканда. В начале мая, говорит Адхам, на государственном гренажном заводе ему выдали две 30-граммовых коробочки с греной — яйцами шелкопряда, которые он и его дети должны превратить в 100 килограммов коконов и сдать государству по цене чуть выше доллара за килограмм.
А превращения эти — почти сказочные. За четыре недели гусеница размером с маковое зернышко увеличивается в несколько тысяч раз — представьте грудного младенца, который перерастает слона меньше, чем за месяц. И, как любые дети, гусеницы нуждаются в постоянном внимании. «Они как новорожденные», — говорит Дилором, кареглазая и смуглая, с платком на тугих черных косах, одетая в поношенное длинное платье и старые галоши.
На рассвете она уже помогла отцу нарубить веток тутовника — утренние листья самые сочные — и притащила несколько связок в «червоводню» — некрашеный глинобитный амбар возле дома. Там, в постоянной темноте и влажности, тысячи мучнисто-белых гусениц, покрытых крохотными рожками на спинках, с почти прозрачными желудками, в которых виднеется зелень только что пережеванных листьев, медленно ползают по кучам обглоданных веток тутовника, уложенных на железные решётки и остовы старых кроватей.
Bambyx mori, тутовый шелкопряд — одно из двух одомашненных человеком насекомых, неспособное, в отличие от пчел, выжить без человека. За несколько тысяч лет, прошедших с тех пор как мифическая китайская императрица впервые размотала упавший в чайную чашку кокон и увидела крепкую, блестящую нить, шелкопряд утратил способность питаться и размножаться самостоятельно. В природе есть несколько видов дикого шелкопряда, включая даже дубового, но их нить грубее, толще и легче на разрыв, чем у шелкопряда тутового.
Чувствительные к свету, шуму и сквозняку, беззащитные и полуслепые гусеницы живут только в помещениях, где поддерживается постоянная влажность, тепло и темнота. Там они вгрызаются в листья со звуком, похожим на стук капель дальнего дождя по крыше. Они едят семь раз в день и умирают, если еда запаздывает хотя бы на час.
Пол червоводни Нишановых покрыт лиственной крошкой, выделениями гусениц и сброшенными шкурками. Некоторые гибнут во время линьки, и тогда Дилором и ее сестры немедленно удаляют их почерневшие трупики во избежание инфекций, которые могут выкосить весь выводок меньше, чем за день.
После нескольких линек гусеница цепляется к веточке и вьет кокон, выделяя из гланд богатую белком слюну, которая на воздухе твердеет и превращается в один-два километра вощеной шелковой нити. Совершив за несколько суток несколько сотен тысяч 8-образных движений, гусеница пеленает себя в кокон, из которого через неделю вырвется бабочкой. Но при этом драгоценная нить разорвется, и поэтому для абсолютного большинства личинок кокон становится саваном — и причиной смерти.
Следуя примеру той самой китайской императрицы, перед размоткой коконы кипятят в казанах, чтобы убить личинок и вытопить обволакивающий нить воск. Немногих оставленных на выводок бабочек спаривают на гренажных заводах, где их яйца хранятся в 30-граммовых коробочках до следующей весны. В конце апреля их начинают облучать ультразвуком, провоцируя рост личинок, и потом раздают дехканам.
Неудивительно, что те считают «шелковый урожай» тяжелой барщиной. «Мы страдаем 25 дней, с четырех утра до полуночи», — говорит Умурзак Каюмов, 52-летний фермер из кишлака под Наманганом, чьи дети и внуки помогают ему выращивать от 100 до 200 килограмм коконов — в зависимости от разнарядки из хокимията.
Потому что для узбекских фермеров и их детей шелководство открывает ежегодный цикл подневольного труда, направляемого прихотями Минсельхоза и районных властей. Детский труд в шелководстве существует и за пределами Узбекистана — например, в некоторых районах Индии — но только в Узбекистане вся индустрия шелководства целиком и полностью зависит от принудительного труда и чиновных распоряжений.
Чиновники эти факты отрицают наотрез. «Дети у нас не работают, только взрослые», — говорят в отделе шелководства Министерства сельского хозяйства. Там признают, тем не менее, то, что местные власти предписывают квоты на выращивание коконов в зависимости от количества арендуемой фермером земли. «Все зависит от размера участка», — говорят чиновники. — «Если у фермера 50 или 60 гектаров, ему надо вырастить от двух до трех тонн коконов».
Жизнь шелководов в этой части Средней Азии отнюдь не всегда была так плоха. Коканд находится в Ферганской долине, древней колыбели Великого шелкового пути. Китайцы времен династии Хань присылали сюда военные экспедиции, чтобы завладеть «небесными» конями, которые помогли им сокрушить неуловимые армии гуннов. Война сменилась торговлей, и княжества Ферганской долины стали пунктом назначения первого китайского каравана с шелком, направленного на запад в 121 году до н.э.
С этого каравана и начался легендарный торговый маршрут, но китайцы долго хранили тайну производства шелка. И только несколько сотен лет спустя китайская принцесса, помолвленная с местным князьком, спрятала грену шелкопряда в тряпках своего приданого. Благодаря ей Фергана стала одним из первых регионов за пределами Китая, где началось шелководство — а его новый центр назвался потом Кокандом, Куконом, коконом.
Ткань продавалась за золото, порой по весовому соотношению 1:1. Доходность была сравнима с современной торговлей наркотиками или оружием, а цена и смена маршрутов шелковой торговли служили причиной войн, политических волнений и экономических кризисов от Кореи и Кашгара до Крыма и Константинополя.
Войны тюрок с Ираном за право продажи шелка подкосили силы последнего и расчистили дорогу неизвестным дотоле арабам, которые к 750 году захватили сердцевину Великого шелкового пути – и тщательно оберегали торговлю, следуя заветам пророка, тоже бывшего купцом. Точно так же монголы заботились о сохранности караванов и успехе торговли на территориях, которые они завоевали пятьсот лет спустя.
Однако открытие морских торговых путей, проложенных испанцами и португальцами, обескровило Великий шелковый путь, а промышленная революция в Европе и вовсе его добила. После начала шелководства в Европе или близлежащих к ней странах, а также после изобретения в конце девятнадцатого века искусственных волокон вроде вискозы или нейлона всемирный спрос на шелк упал в разы, а с изобретением текстильных станков без работы остались миллионы ткачей.
К тому времени Коканд был столицей отсталого государства с ханом-мракобесом и упадочной экономикой, в которой шелководство играло далеко не главную роль. Но для завоевавшей Коканд России важен был собственный источник все еще драгоценной материи, и развитию шелководства новые власти придавали большое значение. Школа шелководства была открыта в Ташкенте в 1873 году — всего через восемь лет после завоевания города русскими.
В 1929 году школа была преобразована в Среднеазиатский институт шелководства, в котором работа над выведением новых сортов шелкопряда и тутовника велась на серьезном научном уровне. Когда лысенковские подголоски травили советских генетиков, ташкентский институт оставался одним из немногих мест, где опыты с генетикой продолжались и поощрялись — слишком нужны были советской промышленности парашютные стропы, нить для сшивания ран и собственная шелковая ткань.
Ташкентские генетики вывели, к примеру, породы шелкопряда, у которых самка откладывает исключительно яйца гусениц мужского пола — самых ценных с точки зрения длины и качества нити. Работали они и над новыми сортами тутовника с более сочными листьями. В итоге, в СССР выращивалось до 50 тыс. тонн коконов шелкопряда в год — это был третий показатель в мире после Китая и Японии.
Труд шелковода оплачивался соответственно — даже в самом Ташкенте, где до землетрясения 1966 года среди кварталов частных домов свободно росли десятки тысяч тутовых деревьев, небогатые семьи брали по несколько коробочек с греной. В колхозах же выращивание коконов было важным денежным подспорьем. «За греной выстраивались в очередь, дрались даже», — говорит фермер Каюмов.
В начале третьего тысячелетия шелк все еще остается ценным материалом, который ассоциируется с роскошью и стилем, а также используется в медицине и военном деле. В 2005 году Узбекистан заработал 57 миллионов долларов на экспорте шелка — согласно последним доступным данным ООН.
В 2013 году Минсельхоз сообщил, что «шелковый урожай» превысил 25 тысяч 400 тонн — то есть достиг половины всего советского урожая шелка. Это составляет всего лишь 5 процентов от мирового производства — капля в море по сравнению с почти 300 тысячами тонн, которые ежегодно производит Китай. Но китайское население более чем в сорок раз больше узбекского, и родина шелка уже давно превратилась в крупнейшего ее экспортера.
Узбекское правительство относит шелк к разряду «стратегических» продуктов, чей экспорт — наряду с хлопком, золотом, природным газом, каракулем и охотничьими соколами — остается в исключительной монополии государства.
Пусть советские колхозы в Узбекистане официально распущены, но сельскохозяйственные угодья никогда не были приватизированы. Поэтому узбекский фермер живет в постоянном страхе административного или уголовного наказания — и даже тюремного заключения — за невыполнение плана по выращиванию хлопка, пшеницы или коконов.
При этом узбекские методы шелководства все больше отстают от мировых. Промышленно развитые страны вроде Южной Кореи или Японии уже давно перешли к выращиванию небольших кустов тутовника, чьи листья можно собирать комбайнами. Узбеки же по-прежнему предпочитают тутовые деревья, которые скрюченными карликами обступают сельские дороги и поля.
Японцы и корейцы выводят гусениц на протяжении многих месяцев, тогда как в Узбекистане отсутствуют специализированные шелководческие фермы, и «шелковый урожай» до этой осени собирался только в мае.
А май в узбекских школах — месяц выпускных экзаменов. Учителя закрывают глаза на отсутствие или плохую подготовку детей на уроках — попробуйте с утра нарубить тутовых ветвей, задать корму скотине, пройтись по огороду, помочь родителями на прополке хлопка и при этом успеть на урок с готовым домашним заданием. Особенно в самые напряженные последние дни перед завивкой кокона, потому что выросшие гусеницы едят почти беспрерывно.
Порой даже в школах дети не могут избежать шелководства. В некоторых школах гусениц выращивают на уроках труда, говорят правозащитники. И поскольку сельский узбек по воле государства опять обращен в крепостного, его неуспевающие в школе дети обрекаются на такую же участь.
Ночь перед очередным экзаменом Дилором проводит не за учебниками, а за перебором шелкового урожая. Вместе с сестрами и мамой она сидит на потертом ковре в комнате с потрескавшимися саманными стенами под голой лампочкой и картинкой набожных девочек на фоне Каабы. Выхватывая коконы из кучи, похожей на грязный снежный сугроб, они счищают с них выделения червей, крошки листьев и веточки, и бросают белые, сияющие даже в скудном электрическом свете коконы в гулкий эмалированный таз посреди комнаты.
На следующий день мешки с коконами надо будет отнести на приемный пункт — просторный амбар, где соседи Нишановых собираются в очередь перед мелким чиновником, который заправляет весами и списком шелковых данников. Все выращенные в Узбекистане коконы продаются в «Узбек Ипаги», государственную монополию, которой принадлежат шелкомотальные фабрики, гренажные заводы и право распоряжаться вывозом шелка за рубеж.
Часть шелка перерабатывается внутри страны — идет на шарфы и платки с рисунками, напоминающими нефтяные разводы на воде, или на ковры, которые ткут на дому или в небольших мастерских, чтобы потом перепродать иностранным туристам. Но ковры и платки почти никогда не достигают западных магазинов напрямую.
Ряд совместных предприятий перерабатывают шелк, но западные инвестиции тут ограничены, а сами компании предпочитают помалкивать о своей работе. «Узбек ипаги» также экспортирует коконы — по шесть долларов за килограмм. Закупочная цена в этом году составляет 2000 сум (примерно 60 центов). Цена смехотворна низка, и фермеры жалуются, что даже такие ничтожные суммы задерживаются на много месяцев или даже до следующего года.
«Все, что нам остается — хворост на зиму», — говорит фермер Каюмов, показывая на связки тутовых ветвей, сваленные за его домом.
Узнав о новой инициативе правительства по выращиванию шелка дважды в год, он отвечает длинной тирадой, из которой здесь можно привести только слово «мать» в дательном падеже.
Правила комментирования
comments powered by Disqus