Часто отношение к иному, непохожему, формируется у нас с малых лет. Если ты воспитан в чужой среде, то она становится как родная, и ты на всю жизнь сохраняешь уважение и интерес к людям другой национальности. Московский культуролог Елена Волкова бывала в Узбекистане только в детстве, на каникулах. Но положительный образ узбека она хранит в своем сердце всю жизнь, а московские встречи с узбеками лишь подтверждают добрые семейные истории. О своем отце, филологе, она написала книгу «Отче мой…», где есть глава «В Ташкент! В Ташкент!». Как развивается узбекская тема в ее семье, Елена Ивановна рассказывает читателям «Ферганы».
...Моя мама родилась в узбекском городке Каган, откуда они переехали сначала на Кушку, а потом в Ташкент. Во время войны город наполнился эвакуированными, с продуктами стало плохо, а по улицам вечером ходить - опасно. Геологоразведочный институт, в котором мама училась, был на другом конце города, и родители настояли, чтобы она перевелась в текстильный, рядом с домом.
Иду, бывало, по тёмной улице, рассказывала она, и стараюсь издалека определить, кто идет мне навстречу. Если узбек, то не страшно. Они очень вежливые были, никогда не тронут. Ее мама, моя баба Маня, любила повторять: «Дочка, выходи замуж за узбека или еврея. Они мужья хорошие и старших уважают».
Мама не послушалась. Вышла в 1949 г. замуж за Ваню Волкова. Сваты, придя в дом, попросили невесту сварить рис: получится ли «рисинка к рисинке»? Фрунзенский ЗАГС города Ташкента выдал им двуязычное «Свидетельство о браке» - «Никох тугрисида гувохнома» - ТЮ №088375. Папа тогда уже демобилизовался и учился в МГУ, мама попросила «распределить» ее поближе к мужу: направление дали на Дедовскую прядильно-ткацкую фабрику. Отношения не сложились. Мама часто в моем детстве вспоминала материнский наказ, а отец в ответ смеялся: «Я узбек!», и переходил на «родной» язык. Уставшая мама обычно говорила: «Хазар, булмасы! Беш минут танаффус» (что-то вроде «подождите, дайте хоть пять минут отдохнуть»).
В доме была узбекская (говорили «узбецкая») кухня (плов, чебуреки, беляши, манты, лагман), Новый год в России всегда начинали встречать за три часа до полуночи, по-ташкентски, а на рынках искали дыни-красномяски. Я с детства знала, что когда к столу подают плов, говорят, что он не получился, извините, что рис как каша. Мама будто всю жизнь сдавала свой рисовый экзамен.
Родственников, пензенских старообрядцев, убежавших в 1930-е от голода и с каторги в «Ташкент - город хлебный», летом встречали на Казанском вокзале: поезд номер 5 всегда прибывал на первый путь. Из него выходили бабушки-тетушки и кричали «Салом алейкум! Ваалейкум ассалом!» Отцу и брату привозили тюбетейки, а нам с сестрой – узбекские отрезы на платья. Когда бабушка тяжело заболела, ей из Ташкента зимой прислали огромный арбуз, на котором были вырезаны пожелания здоровья.
На летние каникулы меня отправляют к ташкентской родне: по ночам спасаюсь от жары под мокрыми простынями, удивляюсь ишакам и верблюдам, неделю живу в Янги-Юле, и еще неделю - в далеком горном кишлаке Кирда у маминой тети - бабы Нюси. Местная детвора обступает меня:
- Ты откуда?
- Из Москвы.
- Ладно врать-то.
Голос ишака поутру принимаю за гул мотоцикла, купаюсь в озере со змеями и хожу ночью с местной детворой воровать колхозный виноград «дамские пальчики». Сторож стреляет солью, и мы в страхе разбегаемся по домам.
В кишлаке большие семьи и на удивление много Никиток. До сих пор не знаю, почему это имя было так популярно. В честь Никиты Хрущева? Или его кукурузы?
Вернувшись домой, я еще долго любила перед зеркалом заплетать себе много тоненьких косичек и надевать самую красивую тюбетейку – из синего бархата, с «жемчугом». До сих пор ее храню.
В начале 1990-х мы ожидали второго переселения Волковых: из Ташкента - в Москву. Родственники приезжали, приценивались к московской жизни и, обескураженные, уезжали обратно. В Москву и Подмосковье перебрались только две семьи. В 1930-е гг. Ташкент приютил гонимых голодных русских старообрядцев – в 1990-е пришла пора их потомкам вернуться на Родину. Трудно было добраться до Ташкента тогда, нелегко вернуться сейчас.
Вдову моего кузена дети перевезли из Ташкента в Дедовск, когда ей было за семьдесят. Долго добивались для нее российского гражданства, писали президенту. Гражданства Анна Васильевна так и не получила, дали только регистрацию… на кладбище. Удалось прописать в квартире за несколько дней до смерти, что дало ей право быть захороненной на местном погосте.
Удивительная квартирная история произошла в моей жизни пять лет назад. Я продавала квартиру, чтобы переселиться ближе к метро: у дочери больные ноги, и ей трудно было добираться до работы. Позвонил узбек, профессор МГУ, попросил снизить цену, риэлтор немного уступила, но объяснила, что я покупаю более дешевую квартиру, чтобы разницу использовать для лечения дочки. Он перезвонил позднее и сказал, что заплатит первоначальную сумму, даже дороже, чем договорились: «Я не смогу жить, зная, что из-за меня пострадала больная девушка». Риэлтор закричала в трубку: «Вы удивительный человек! Я таких в жизни не встречала!». Мы встретились с семьей Садыховых: узбечка-мама – пианистка, а дочь – врач, как и моя Маша. Наши дочери, изящные красавицы, похожи друг на друга. Общались мы как родные.
Я всегда старалась наладить общение с узбекскими дворниками: мне было их очень жалко, особенно когда они утром понурые выстраивались перед мымрой из ДЭЗа, крикливо раздающей им приказы. Перекрикиваю ее: «Салом! Ишлар қалай?». И что выпендриваюсь? Все равно ответа не пойму, узбекского не знаю, но им-то приятно, улыбаются. Сестра недавно радостно сообщила, что узбеки делают у нее ремонт и обучают ее узбекскому языку. Молодцы.
Однажды я по ошибке выбросила в мусоропровод пакет с хитоном для выступления (танцевала в стиле Айседоры Дункан). Надо ехать на концерт, а костюма нигде нет. «Выстирать и выбросить», как любила говорить баба Маня. Спускаюсь вниз к дворнику, и с ужасом вижу, что он живет в каморке прямо у контейнера с мусором, в который падают из трубы наши вонючие кульки. Его лежанка рядом. Он с готовностью вскакивает: «Только что вынес на улицу!». Залезает за домом в большой контейнер, насаживает на палку разные пакеты с мусором и, поднимая, как флаг, показывает мне. Вот взвился и мой голубой хитон! Грязный, на концерт не наденешь, но мы оба радуемся как дети. Только я возвращаюсь в квартиру, а он – к мусоросборнику. А это несправедливо и бесчеловечно.
Как-то я выходила из магазина OBI с большой тяжелой покупкой. Ко мне подошел молодой узбек: «Вам помочь?» Он докатил тележку до машины, с трудом засунул коробку на заднее сидение. Я открыла кошелек и увидела купюру в тысячу рублей. Мельче не было. Он, наверное, ожидал 50 или 100. Я была в замешательстве (где разменять?), а внутренний голос возмущенно сказал: «Тебе жалко тысячи рублей для человека, чей народ спас жизнь твоим предкам? Приютил бездомных каторжан? А твой другой дед, вспомни, воевал против басмачей. Кровь узбеков на его руках. Тебе никогда и ничем не расплатиться за эту кровь». Пристыженная, я протянула парню тысячу. Он, бедный, не знал, что происходит в моей голове, а потому смутился, отодвинул мою руку: «Тетя, это много». Я стала объяснять ему о предках и моем долге, получилось неуместно и путанно, он ничего не понял, но настойчивость мою оценил – взял деньги и радостно побежал назад в магазин.
В начале 2000-х мою маму поразил тяжелый склероз: когда мы с ней выходили на прогулку, к нам на скамейку подсаживался узбек - местный дворник Миша. Он часто помогал мне поднять маму по лестнице, открывал нам тяжелую деверь. Высокий худой, с очень добрым лицом, Миша напоминал мне папу Карло. Мама называла его «желанным» - то есть с готовностью выполняющим ее желания. Интересное слово. Моя сестра Ира приглашала его в гости, готовила плов и манты. Он рассказывал, что у него шесть дочерей, и недавно он выдал замуж самую младшую. Сам нашел ей жениха. Ира возмущалась, что девушке навязали мужа, а Миша, улыбаясь, отвечал, что молодые живут хорошо, самая счастливая семья в кишлаке.
Настоящее имя Миши - Холик Ахматов. «Представляешь, Ахматов! Прям как Ахматова!» - восхищается сестра, - «Когда я вела его к нам в гости, одна молодка во дворе так зло на меня смотрела! Ревнует, наверное». А я подумала: найдется ли хоть один русский, который поменял свое имя на узбекское, живя, скажем, в Ташкенте или Фергане?
Мама любила с Холиком вспоминать ташкентскую юность (давние годы она не забыла), а он расспрашивал ее о здоровье, давлении, детях. Я смотрела на них и думала: «Дождалась ты, мамуль, своего узбека».
Мамы уже нет с нами, а сестра приютила узбечку Ольгу-Ойдин из Самаркандской области, которая живет в маминой комнате и готовит нам плов на дни ее памяти. Ойдин работает сиделкой и тем кормит свою большую семью дома: мужа-пьяницу, двоих взрослых дочерей и младшего сына. Муж сначала приехал с ней на заработки, они поселились в квартире-ночлежке с нарами, откуда их выгнали, когда он напился и стал дебоширить. Он вернулся домой, а Ойдин какое-то время жила в холодной развалюхе, откуда моя сестра и забрала ее к себе. Сын Ойдин, талантливый музыкант, мечтает стать врачом, и она пытается заработать на его учебу в Москве. Ира как-то пригласила ее на концерт классической музыки, который Ойдин снимала на видео и отсылала фрагменты сыну. Сейчас она уехала домой лечиться: сорвала спину, ухаживая за тяжелобольными. Но собирается вернуться. Никогда не жалуется, всегда веселая, улыбчивая, «желанная», как и Холик.
Несколько раз в неделю я покупаю узбекские лепешки из тандыра, и всякий раз жду того момента, когда грустное лицо продавца оживит улыбка в ответ на мое благодарное «Рахмат!»
Правила комментирования
comments powered by Disqus