Радикальный ислам в Средней Азии как сказочный монстр — все о нем говорят, но мало кто видел. Таков основной посыл отчета аналитиков Chatham House, который назвали исламский экстремизм в странах Центральной Азии скорее мифом, нежели реальностью. Так ли это на самом деле? Вопрос для экспертов. Но однозначно — этот доклад стремится доказать: радикальный ислам не очень популярен. Дословно:

«Считается, что в Средней Азии существует широко распространенная и растущая проблема «радикализации ислама», при этом в регионе почти не находится свидетельств существенного изменения уровня исламского экстремизма и политической агрессии. Столь ошибочная идентификация ислама (особенно ислама политического) со стороны специалистов по безопасности в Средней Азии существенно искажает ситуацию. В настоящей статье рассматривается шесть широко распространенных заблуждений в рамках мифа о радикализации ислама в Средней Азии в постсоветский период.

В связи с радикализацией ислама в постсоветский период на территории Средней Азии ведутся обсуждения по вопросам международной безопасности. В отчетах многих экспертов по международной безопасности содержится явная критика подавления умеренного ислама правительствами стран Средней Азии, при этом предполагается, что отдельные случаи воинствующего экстремизма являются частью процесса радикализации ислама в постсоветский период. В свете данного мифа считается, что подобная агрессия связана с ненасильственными формами политического ислама и с общественными тенденциями, поощряющими активное публичное проявление набожности.

Имеется недостаточно доказательств в поддержку тезиса о радикализации ислама в постсоветский период. В частности, угроза воинствующего экстремизма имеет меньший масштаб, чем считается, а также иную форму.

Ислам изолирован, локализован и ограничивается секуляризмом столь же сильно, как и поддерживается радикализацией.

Миф о радикализации важен, поскольку он имеет политическое влияние. На нем строятся известные оценки угрозы, сотрудничество в рамках инициатив по борьбе с радикализацией, а также международная поддержка безопасности в регионе. Этот миф узаконивает воинствующий секуляризм слабых режимов и может представлять собой более серьезную проблему, чем воинствующий экстремизм.

Западным специалистам, изучающим политический ислам, зачастую приходится выбирать между риском быть обвиненным в исламофобии и риском отрицания насилия, совершаемого «во имя Аллаха». В настоящей статье мы отходим от столь бесполезной системы ориентиров и анализируем, справедливы ли лежащие в ее основе утверждения об угрозе политического ислама в Средней Азии.

В статье рассматривается справедливость утверждений, которые зачастую делаются в отношении того, как возрождение ислама и «радикализация» влияют на безопасность в Средней Азии в постсоветский период. Кроме этого, в статье доказывается, что утверждение об общей радикализации ислама является мифом, поддерживаемым специалистами по безопасности, и обозревателями, располагающими недостаточными фактами. Мы не согласны с попытками связать конкретные примеры воинствующего экстремизма с ненасильственным политическим исламом в рамках тенденции к радикализации ислама в постсоветский период. С этой целью мы сформулировали и рассмотрели шесть мифов о радикализации, которые считаются очевидными фактами в средствах массовой информации и в политических сообществах как на Западе, так и на Востоке. Эти утверждения находят широкую поддержку в сфере национальной и международной безопасности в отношении ислама в Средней Азии.

6 мифов

Это следующие утверждения:

• в постсоветский период произошло возрождение ислама;
• исламизация означает радикализацию;
• авторитаризм и бедность приводят к радикализации;
• подпольные мусульманские группировки радикальны;
• подпольные мусульманские группировки объединены в международную сеть, и
• политический ислам противостоит светскому государству.

В поддержку идеи мусульманской радикализации в Средней Азии в постсоветский период существует очень мало доказательств. Еще меньше доказательств существенного присутствия исламских вооруженных группировок в регионе. В период с 2001 по 2013 произошло три нападения, которые, вероятно, были организованы подобными группировками; в общей сложности погибло 11 человек (источник такой статистики Chatham House не указывают — верить или нет — выбор читателя — прим. ред.). За этот период лишь 0,1 процент терактов по всему миру произошло в Средней Азии, при этом в регионе проживает около одного процента населения планеты. Из 51 организации, которые на данный момент внесены в Список иностранных организаций, признанных террористическими Госдепом США, лишь две имеют хотя бы какую-то связь с постсоветскими республиками Средней Азии. Даже эти две организации – Исламское движение Узбекистана и его подразделение Союз исламского джихада – как минимум неактивны в регионе, и с 2009 года от их имени не осуществлялось даже попыток нападений к северу от реки Амударья. Эти организации лучше воспринимать как группировки, чьи цели и перспективы лежат за пределами региона, а именно в Афганистане и Пакистане.

Существует важное разграничение между республиками Средней Азии и другими мусульманскими регионами бывшего Советского Союза, например, Северным Кавказом, где вооруженные исламистские группировки представляют собой региональную проблему, существующую в намного более серьезном масштабе.

Если проблема как воинствующего, так и ненасильственного радикального ислама в Средней Азии не имеет под собой практически никаких доказательств, то почему эта мнимая угроза так часто упоминается как в западном, так и в региональном дискурсе безопасности? Причины этого лежат глубоко, поскольку данный миф продолжают рассказывать, несмотря на возражения, возникающие в результате трезвого анализа и разумного нежелания мимоходом свалить любую угрозу на «радикальный ислам».

Идея мусульманской радикализации в постсоветский период навязчиво пропагандируется  правительствами стран региона, которые опасаются своих политических оппонентов и ищут поддержки со стороны международной безопасности для своего режима. Подобные страхи типичны даже для независимой прессы Кыргызстана – самой открытой страны в регионе.

В этой прессе миф становится инструментом, узаконивающим воинствующий секуляризм слабых режимов, и может представлять собой более серьезную проблему, чем сам воинствующий экстремизм.

Chatham House призывают разъединить понятия, которые зачастую объединяют, а также провести тщательный, доказательный анализ того, что обычно принимается на веру. Рост публичного проявления набожности в большей части Средней Азии имеет ряд причин; не обязательно, что он приведет к поддержке политического ислама. Это не должно нас удивлять; существует множество государств с преимущественно мусульманским населением, где политический ислам не является значимой силой.

Жизнеспособность секулярного политического мышления в среде элиты и широкой общественности – заметное наследие советской модернизации; вовсе не обязательно оно приведет к такому конфликту между секуляристами и исламистами, который наблюдается в некоторых (но не всех) частях мусульманского мира. Более того, как показывает наше исследование, мусульманская набожность и секулярное политическое мышление могут легко сосуществовать в одном человеке. Из имеющихся доказательств (от малого количества нападений со стороны вооруженных группировок до низкой популярности антисекулярных политических взглядов) можно сделать вывод, что Средняя Азия остается регионом, для которого более характерна секуляризация ислама, чем «радикализация», которую специалисты связывают с исламским возрождением. Проявления экстремизма в Средней Азии остаются, к счастью, единичными, и именно в таком качестве их должны рассматривать специалисты по вопросам безопасности».

Об авторах:

Джон Хизершо (John Heathershaw) – адъюнкт-профессор по международным отношениям в Университете Эксетера и главный исследователь научного проекта Европейского совета по научным исследованиям «Усиливающаяся власть и урегулирование конфликтов в Средней Азии».

Дэвид У. Монтгомери (David W. Montgomery) – приглашенный адъюнкт-профессор антропологии в Университете Питтсбурга и директор разработки программы для CEDAR – «Сообщества, сталкивающиеся с различиями и с религией».

Следите за нашими новостями на Facebook, Twitter и Telegram