В одном из московских ресторанов сидят и спорят два друга-китайца. Во время событий на Тяньаньмэнь оба были студентами, только Чжан пошел на площадь, а Дай не ходил. Прошло много лет, но Чжан до сих пор выглядит напуганным мальчиком и время от времени разражается нервным смехом. Дай же уверен в себе и непоколебим. Дай из семьи военного, Чжан — из семьи мамы и бабушки.
Чжан до сих пор считает, что не зря сидел на Тяньаньмэнь. Дай же полагает, что тогда, 4 июня 1989 года, манифестантов разогнали совершенно правильно. Чжан пытается спорить, но Дай непреклонен:
— Это был антигосударственный мятеж.
— Какой мятеж, разве я мятежник? — вскидывается Чжан.
— Вас, студентов, использовали иностранцы. Они стояли за кулисами всей истории.
— Меня никто не использовал.
— Ты просто не знал, вас использовали втемную...
Чжан делает последнюю попытку: говорит, что они боролись за демократию, что, если бы они победили, сейчас в Китае все было бы совсем по-другому.
— Как — по-другому? — спрашивает его Дай. — Тебе что, плохо живется сейчас?
Чжан умолкает. Ему живется неплохо. Особенно если учесть, что за участие в событиях на Тяньаньмэнь его выперли из университета и он начал торговать огнетушителями; работа, в общем, непыльная, не рис высаживать. Но в раскосых глазах стоит тоска: что же пошло не так тридцать лет назад?
Смерть бессмертного
Да, что-то тогда пошло не так, и события на Тяньаньмэнь закончились плохо.
Между нами говоря, они и начинались не очень хорошо: 15 апреля 1989 года умер бывший генсек ЦК КПК Ху Яобан. Тогда партийные бонзы говорили о нем с легким осуждением: не ко времени умер. Он бы, наверное, и рад был не умирать, но, как известно, партия предполагает, а бог располагает. Китайский бог расположил Ху Яобана умереть в 73 года. Впрочем, партия тоже приложила руку к этому печальному факту.
Генсеком товарищ Ху был с 1980 года и на этом посту показал себя настоящим реформатором, а не как многие — «шаг вперед и два назад». Он занимался реабилитацией репрессированных, восстановлением в партии марксистских норм, утверждал идею верховенства закона. Более того, в 1986 году он поддержал студентов, которые требовали побороть коррупцию и остановить произвол государственных чиновников. Это уже было чересчур.
За слишком буквальное понимание демократии и либерализма всесильный Дэн Сяопин в 1987 году выдавил Ху Яобана с поста генсека. Правда, оставил в постоянном комитете Политбюро ЦК КПК среди так называемых «восьми бессмертных».
Бессмертие, впрочем, продолжалось недолго. Уже 8 апреля 1989 года Ху Яобана настиг тяжелейший инфаркт. Случилось это прямо на заседании Политбюро. Как уже говорилось, он еще не был старым человеком, ему исполнилось к тому моменту лишь 73 года. Сегодня можно только догадываться, что надо было сказать мятежному экс-генсеку, чтобы с заседания его вынесли практически вперед ногами. Почти сразу стало ясно, что дни его сочтены — и это встревожило руководство.
Ху Яобан был любимцем интеллигенции и вообще горожан, все знали, что он подвергался травле даже после того, как его сняли с поста генсека. Высокопоставленные коммунисты испугались, что, если он умрет, люди могут обвинить в этом власть. Пытаясь упредить обвинения, тогдашний премьер Ли Пэн неуклюже заявил, что поразившая товарища Ху Яобана болезнь случилась сама по себе и с заседанием Политбюро никак не связана.
Сама случилась болезнь или не сама, но 15 апреля 1989 года Ху Яобан скончался. В официальном некрологе говорилось только о его заслугах и ни слова об ошибках. Однако партия все-таки считала, что покойник перед ней проштрафился, так что хоронить его решили келейно и прощания народа с политиком не предполагалось.
Такой подход возмутил в первую очередь студентов. Они вышли на манифестации, пели «Интернационал», несли транспаранты с портретами экс-генсека и надписями «Душа Китая». Некоторые припомнили события трехлетней давности, за которые и пострадал Ху Яобан. Кое-кто поднял полотнища «Да здравствует демократия!», «Да здравствует свобода!», «Долой коррупцию!», «Долой бюрократию!».
Позже появится версия, что студенты боролись вовсе не за демократию, а наоборот: они, видите ли, протестовали против издержек либерализма. Того самого либерализма, ярыми сторонниками которого были Ху Яобан и его преемник Чжао Цзыян. Некоторые причины для этого вроде как имелись: в ходе реформ положение китайских крестьян серьезно улучшилось, а вот на горожан легла дополнительная финансовая нагрузка. Это и называли издержками. Однако версия, что студенты под лозунгами борьбы с коррупцией боролись с либерализмом и демократией, серьезной критики все-таки не выдерживает.
Не мятежники, а патриоты
Как ни странно, похожая ситуация уже была в недавней китайской истории, за тринадцать лет до этого, — и там тоже фигурировала площадь Тяньаньмэнь. Тогда, в январе 1976 года, умер премьер Госсовета Чжоу Эньлай. Он тоже был популярен в народе, за что его сильно недолюбливал Мао и еще больше — группировка жены Великого кормчего Цзян Цин, она же «Банда четырех». Неудивительно, что официальные сообщения о смерти Чжоу Эньлая оказались суховаты, а заводам и фабрикам даже рекомендовали не проводить митингов памяти. Однако такой подход возмутил простых китайцев, далеких от партийных интриг.
Масла в огонь подлила публикация в шанхайской газете «Вэньхуэйбао». 25 марта 1976 года там была опубликована статья, где покойного причисляли к руководителям, шедшим капиталистическим путем. В шестидесятые по такому обвинению был репрессирован не один высокопоставленный китайский коммунист. Выходило, что Чжоу Эньлая снова попытались репрессировать — но теперь посмертно. Правда, времена были не те, что раньше, а Мао сам был уже серьезно болен, но «Банда четырех» не дремала. Народ посчитал статью в «Вэньхуэйбао» сигналом к началу новых репрессий и оскорблением памяти покойного.
И хотя руководство Пекина запретило возлагать венки Чжоу Эньлаю, 4 апреля, в День поминовения усопших, на площадь Тянаньмэнь потекли десятки, сотни тысяч горожан. В память о Чжоу Эньлае они возлагали венки к памятнику Народным героям. К вечеру гора из венков достигла высоты в 20 метров, а всего в тот день на площади побывало около двух миллионов человек.
Такое массовое волеизъявление, не совпадавшее с официальной позицией, встревожило власть. За ночь все венки убрали. Однако утром 5 апреля на площади собрались десятки тысяч человек, которые требовали вернуть венки к монументу. Некоторые выкрикивали лозунги, направленные против Мао и его жены Цзян Цин. Впрочем, к ночи демонстрацию разогнали.
В тогдашних беспорядках на Тяньаньмэнь обвинили Дэн Сяопина. Его считали ставленником Чжоу Эньлая — незадолго до этого премьер реабилитировал Дэна и помог вернуться во власть. После обвинений его сняли со всех постов. И тут люди организовали Дэн Сяопину молчаливую поддержку. Они вешали на деревьях и выставляли в окнах домов маленькие бутылочки. Это была игра слов: имя Сяопин переводится как «маленькое спокойствие», но практически так же звучат и слова «маленькая бутылочка». Формально придраться было не к чему, но властям дали ясно понять, на чьей стороне симпатии горожан.
С тех пор прошло тринадцать лет, настал 1989-й. Но если раньше студенты вешали на деревьях маленькие бутылочки в защиту Дэн Сяопина, сейчас они эти самые бутылочки разбивали, демонстрируя недовольство «старым императором». Формально к 1989 году товарищ Дэн занимал только один более-менее значительный пост — председателя Военсовета ЦК КПК, но реально управлял страной и партией именно он.
Впрочем, поначалу гнев студентов обрушился на премьера Ли Пэна. Именно ему они кричали свое «долой» в день погребальной церемонии 22 апреля.
Тем временем на секретном совещании руководителей государства Дэн Сяопин дал волю своему гневу. Он назвал демонстрации студентов политическим мятежом, заговором и угрозой для Китая, призвал занять решительную позицию и принять меры, чтобы остановить бунт.
26 апреля текст с этими обвинениями был опубликован в «Жэньминь жибао», а 27 апреля студенты вышли на улицы. Молодых людей оскорбило, что их назвали мятежниками и заговорщиками, они хотели, чтобы их движение признали патриотическим и демократическим.
Тут надо сказать, что патриотизм для китайца — больное место. Едва ли есть обвинение в Поднебесной более тяжелое, чем обвинение в нелюбви к своей стране. А что такое бунт, как не проявление этой самой нелюбви? Тем не менее студенты хотели быть патриотами и демократами одновременно. Как выяснилось, в тогдашнем Китае это оказалось почти невозможно.
Горбачев не заступился
Противостояние набирало обороты. 3 мая на сцену вышел тогдашний генеральный секретарь ЦК КПК Чжао Цзыян. Он призвал студентов к спокойствию, порядку и законности. Высокопоставленные бонзы надеялись, что он подвергнет критике либерализм, но он не сказал об этом ни слова.
Студенты продолжали митинговать: выяснилось, что Чжао Цзыян, по сути, их поддерживает. Более того, генсек объявил, что митингующие вовсе не против существующей системы, а лишь просят исправить ошибки в работе государственных и партийных органов.
Стало ясно, что на самом верху власти случился раскол. Чжао Цзыян симпатизировал студентам, Дэн Сяопин и Ли Пэн — боялись их. Позже Чжао Цзыяна обвиняли в том, что он расколол руководство и «создал два центра». Чтобы пойти против Дэн Сяопина и Политбюро, требовалось немалое мужество, и Чжао Цзыян этим мужеством обладал.
Вероятно, если бы власти оказались едины в своем неприятии студенческих демонстраций, студенты довольно быстро свернули бы свои выступления. Однако, почувствовав поддержку на самом верху, они стали митинговать с новой силой.
После выступления Чжао Цзыяна встрепенулись и китайские газеты: они начали отводить рассказу о демонстрантах много места, хотя до этого практически игнорировали их. Раскол наверху усиливался. Ситуация осложнялась тем, что 15 мая в Китай должен был приехать тогдашний руководитель СССР Михаил Горбачев. Это был первый визит такого уровня за несколько десятилетий, от него зависели дальнейшие отношения СССР и КНР. Горбачев был реформатором, и китайские власти побаивались действовать жестко, чтобы не испортить свой имидж.
Это отлично понимали студенты, поэтому за два дня до визита Горбачева они усилили давление и начали на Тяньаньмэнь публичную голодовку. Требования их были предельно ясными: они хотят встречи с руководством, отмены выводов статьи, опубликованной 26 апреля, признания их движения патриотическим и демократическим, а также легитимизации свободных студенческих ассоциаций.
Голодающих охраняли другие студенты. Снаряжение у них было разнокалиберное: с одной стороны — транспаранты «Демократия или смерть», с другой — красные знамена и пение «Интернационала». Впрочем, большинство студентов на самом деле не хотели свержения социализма — хотели лишь, как сказал бы тот же Горбачев, демократизации.
Как пишет в своей книге свидетель тех событий журналист Фернандо Меццетти, «эмоциональное воздействие людей, которые отказываются от еды в обществе, которое несколько лет назад умирало от голода, было огромным». (Фернандо Меццетти, «От Мао до Дэна», М.: «Материк», 2005, с. 325). Количество сочувствующих протесту стало расти прямо на глазах.
Политбюро послало на переговоры со студентами генсека Чжао Цзыяна, который упрашивал их не срывать переговоры с Горбачевым. Но студенты не стали его слушать — они очень рассчитывали на этот визит, на то, что их поддержит молодой, демократически настроенный советский лидер.
Вот что пишет об этом в своем сборнике «Размышления странника» знаменитый журналист-международник Всеволод Овчинников, входивший тогда в группу подготовки визита Горбачева в КНР.
«Москва прежде всего ждала от группы экспертов совета: как быть со сроками визита? Мы предложили приезд Горбачева и его встречу с Дэн Сяопином не откладывать. На наш взгляд, экстремальная обстановка может, как ни парадоксально, способствовать нормализации советско-китайских отношений. А вот выступать перед пекинскими манифестантами инициатору перестройки мы не рекомендовали».
В день приезда Горбачева, 15 мая, самая большая в мире площадь — Тяньаньмэнь — была с самого утра запружена манифестантами и сочувствующими. Очень многие горожане вышли на улицы, Пекин оказался фактически блокирован. Китайские власти вынуждены были организовать торжественную встречу советского лидера не на площади, как планировалось, а в аэропорту. В Дом народных собраний на Тяньаньмэнь советского генсека вводят не через центральный, а через служебный вход.
Студенты на Тяньаньмэнь Горбачева так и не дождались — восторжествовала его извечная осторожность, партаппаратчик победил в нем реформатора. В результате студенты остались один на один с властью (если, конечно, не считать поддерживавшего их Чжао Цзыяна). Однако к тому времени протест приобрел глобальные формы — почти все пекинцы поддерживали митингующих, на помощь к ним со всей страны ехали другие молодые люди.
Еще один свидетель тех лет, Лю Сумэй, учившийся в то время в Сямэньском университете, писал, что демократические митинги проходили в то время не только в Пекине. Волнения начались примерно в трехстах китайских городах. В частности, ими был охвачен его родной университет в Сямэне. (Лю Сумэй, Е. Н. Румянцев, «Китай, каким я его знаю», М.: «ЮПАПС», 1999, с. 77).
Галлюцинации и расстройства
Горбачев встретился с Дэн Сяопином, и только потом — с Чжао Цзыяном. Генсек ЦК КПК сказал своему советскому коллеге, что именно Дэн Сяопин является лидером Китая. Несмотря на то что в 1987 году он вышел из состава ЦК и Постоянного комитета Политбюро, китайцы якобы до сих пор не могут обойтись без его мудрости и опыта. Некоторые полагали, что, говоря так, Чжао Цзыян умывает руки, показывая, что во всем происходящем — в том числе и плохом — виноват Дэн Сяопин. И хотя фактическое лидерство Дэн Сяопина не было ни для кого тайной, однако заявление китайского генсека было воспринято как нарушение этикета. Оно разозлило и студентов, и партийных бонз, хотя причины для злости у них были разными.
Митингующие начали с новой силой бить бутылочки, олицетворявшие Дэн Сяопина, и размахивать плакатами «Долой императора!».
Вот что пишет об этом Овчинников.
«...Движение транспорта в центре китайской столицы было полностью парализовано тысячами участников студенческих манифестаций. Демонстранты объявили свои массовые выступления бессрочными. И молодежь коротала часы кому как вздумалось. Одни страстно митинговали. Другие пели и плясали. Третьи жгли листовки и газеты, пытаясь вскипятить чай. Четвертые дремали прямо на асфальте, благо стояла ласковая майская погода. Ведь никаких палаток у манифестантов не было.
Над чудовищно замусоренной площадью господствовал запах застоявшейся мочи. По словам демонстрантов, после пары ночей на асфальте они по очереди уходили отсыпаться домой или к жителям соседних улиц, которые охотно их привечали и кормили. Но физическое и эмоциональное напряжение сказывалось. И дежурившие на площади бригады скорой помощи ежедневно увозили по несколько манифестантов, потерявших сознание».
И действительно, по свидетельству Меццетти, уже к приезду Горбачева многие из голодающих находились в тяжелом положении — у них начинались галлюцинации, они теряли сознание, многие страдали расстройством желудка.
В этот момент на помощь демонстрантам пришло общество и даже сама власть. Для голодающих разбили больше тысячи палаток, установили туалеты. Грузовиками привозили еду для демонстрантов, которые защищали голодающих. На площади постоянно дежурили машины скорой помощи. Когда начались дожди, для митингующих прислали несколько сотен автобусов, где они могли укрыться от непогоды. Власть еще надеялась выйти из конфликта мягко, без насилия.
17 мая Чжао Цзыян снова обратился к студентам, прося их перестать голодать. Однако те настаивали на выполнении своих требований. 18 мая «Жэньминь жибао» написала о манифестациях больше и подробнее, чем о визите Горбачева. А ведь это был исторический визит. Отношения между двумя великими державами испортились еще во времена Хрущева и продолжали оставаться очень плохими, советских коммунистов в Китае публично называли ренегатами. И вот во время приезда Горбачева Дэн Сяопин объявил, что наконец-то наладились отношения не только между СССР и КНР, но и между советской и китайской компартиями. За это заявление Горбачеву пришлось заплатить несколькими днями стыда за то, что не поддержал студентов.
Революционная номенклатура
18 мая Горбачев уехал из Пекина в Шанхай и там самым частично развязал руки китайским властям. В полдень Ли Пэн неожиданно принял делегацию голодающих студентов. Премьер пытался читать им нравоучения, но его постоянно перебивали, да еще и говорили ему «ты». На кадрах хроники видно, насколько свободно чувствуют себя измученные, больные, истощенные студенты рядом с одним из первых лиц государства.
Это не могло не раздражать Ли Пэна. Впрочем, в том, что ситуация сложилась именно так, отчасти был виноват и он сам: на встречу со студентами премьер надел маоцзэдуновку (китель того же покроя, что носил Мао. — Прим. "Ферганы"). Это выглядело плохим знаком и, по мнению многих, означало, что руководство готово принять крайние меры.
В эти же дни состоялось совещание Постоянного комитета Политбюро. Партийные бонзы нападали на Чжао Цзыяна за его либерализм по отношению к студентам, за то, что он поставил власть в двусмысленное положение. Дэн Сяопин заявил, что отступать некуда и нужно вводить военное положение. Чжао Цзян пытался сопротивляться, но ему напомнили, что меньшинство должно подчиняться большинству. Тогда Чжао Цзыян провозгласил, что уходит с поста генерального секретаря. Дэн Сяопину он предложил не доводить дело до крайности и выполнить требования студентов, а также начать расследование в отношении высокопоставленных коррупционеров.
Рано утром 19 мая Чжао Цзыян вместе с Ли Пэном приехали проведать голодающих студентов. Те целую ночь провели в автобусах, и там было нечем дышать. Ли Пэн вышел на улицу почти сразу, а Чжао Цзыян завел разговор со студентами. Со слезами на глазах он извинялся перед ними — он приехал слишком поздно, они голодали уже седьмой день, так что здоровью их был нанесен тяжелый ущерб. После этого он в очередной раз попросил их прекратить голодовку, обещал, что правительство решит все вопросы, которые они поднимали.
Это оказалось последнее публичное выступление Чжао Цзыяна: говорят, что после этой встречи у него случился микроинфаркт. Так или иначе, ни в дальнейших обсуждениях ситуации, ни в принятии решений он участия уже не принимал.
20 мая было введено военное положение. Опять прозвучали слова о горстке заговорщиков, устроивших мятеж, который должен быть подавлен. Правда, говорилось о том, что военнослужащие не будут вооружены и их не станут использовать против студентов.
Угроза насилия всколыхнула народ, теперь в демонстрациях участвовал почти весь Пекин.
На Тяньаньмэнь появилась сделанная из папье-маше «Богиня демократии» высотой в 11 метров. Манифестанты на площади стали организовываться: они учредили «орготдел», «отдел пропаганды», «отдел тыловых служб» — все по известной им коммунистической матрице. Однако тут случилась очень характерная для китайцев вещь: студенческие вожди переругались из-за того, кто главный. Возникла самодельная «революционная номенклатура», лидеры студенческого протеста окружили себя личными телохранителями. Как говорят свидетели тех событий, они вдруг почувствовали себя значительными фигурами, знаменитостями международного масштаба. Когда на площадь приходили тележурналисты, вожди протеста первым делом интересовались, показывали ли их вчера в теленовостях и по-прежнему ли они на первых полосах газет?
Впрочем, бюрократизироваться протесту не дали. Среди приезжих из провинции встречались и радикально настроенные молодые люди. 23 мая трое таких ребят заляпали краской огромный портрет Мао над входом в Гугун (императорский дворец). Любопытно, что нарушителей сдали полиции сами же манифестанты.
Несмотря на введение военного положения, дух свободы витал над Пекином. Китайцы, которые раньше боялись контактов с иностранцами, теперь совершенно открыто общались с «заморскими чертями». В какие-то моменты казалось, что еще чуть-чуть — и власть не только пойдет на условия студентов, но и просто падет. Протест и связанная с ним эйфория нарастали и захлестнули все слои общества, исключая, пожалуй, крестьян: они опасались, что в результате выступлений власть остановит реформы в сельском хозяйстве.
Армия с оружием и без него
Так или иначе, власть почувствовала реальную опасность. К пригородам Пекина была стянута стотысячная военная группировка. Однако скопившиеся на подступах к городу войска не могли там стоять вечно. В них началось брожение, власти боялись, что на солдат подействует студенческая пропаганда.
Тогдашний председатель КНР Ян Шанькун прямо говорил об опасности присоединения среднего офицерского состава к протестующим. Он заявлял, что, если войска не будут подчиняться приказам, их командиров нужно судить по законам военного положения.
Лю Сумэй в своей книге пишет, что после начале голодовки на Тяньаньмэнь командир 38-го армейского корпуса Сюй Сяньцинь отказался выполнять приказ о вводе своих солдат в Пекин. Он заявил, что приказ оформлен с нарушениями: на нем нет подписи генерального секретаря Чжао Цзыяна. Чтобы привести корпус в движение, пришлось снять с должности строптивого командира. Он заплатил за свою несговорчивость четырьмя годами пребывания в тюрьме Циньчэн. (Лю Сумэй, Е. Н. Румянцев, «Китай, каким я его знаю», М.: «ЮПАПС», 1999, с. 86-87).
В ночь со второго на третье июня в город все-таки попытались ввести войска — правда, сначала без оружия. Однако военных встретили толпы народа, их не пустили к Тяньаньмэнь, некоторых отправляли назад в пригороды, кого-то избивали. Говорят, среди безоружных солдат были даже жертвы.
Вот что пишет об этом Всеволод Овчинников:
«В предместья Пекина были введены войска без оружия. Солдатам было запрещено даже защищать себя кулаками. Этим тут же воспользовалась беднота с окраин, не имевшая ничего общего с высокими идеалами студенческих манифестаций. Злоупотребляя безнаказанностью, эти люмпены принялись стаскивать военных с грузовиков и учинять над ними самосуды.
Как и мои коллеги, жившие в гостинице «Гоцзи», не могу забыть двух солдат со вспоротыми животами, повешенных на фонарях моста Цзяньгомэнь. Потом невооруженный контингент вывели из столицы, дабы он рассказал личному составу других воинских частей, что в Пекине, мол, действительно происходит контрреволюционный мятеж…»
Столкнувшись с таким сопротивлением, военные дрогнули: без оружия они были бессильны, а оружия им не давали. Власти поняли, что промедление смерти подобно, и решили наводить порядок железной рукой. И вот в ночь на воскресенье, 4 июня, в город вошли танки. Они легко опрокидывали созданные горожанами заграждения, автобусы, машины и шли к Тяньаньмэнь. Начались стрельба и уличные столкновения. В военных бросали камни и коктейли Молотова, они отвечали автоматными очередями...
Потом был кровавый разгон митингующих на площади и знаменитые кадры 5 июня, обошедшие весь мир, — безоружный человек в белой рубашке становится на пути танковой колонны.
Чему учиться?
Точное количество погибших в ночь на 4 июня 1989 года неизвестно до сих пор. По разным данным, их число варьируется от 200 человек до нескольких тысяч. Следует помнить, что убийства в ту ночь проходили по всему городу, а не только на площади. К площади шли потоки протестующих, их блокировали полиция и войска. Останавливали, пытались развернуть, они сопротивлялись, их убивали.
Расстрел на Тяньаньмэнь привел к ужесточению режима. Начались чистки в университетах, в армии, выявляли неблагонадежных во всех структурах государства, в том числе и в партийных организациях. Некоторых высылали в другие города — особенно разного рода активистов. Кому-то удалось уехать на Запад, кого-то бросили в тюрьму, кто-то, как торговец огнетушителями Чжан, отделался легким испугом — его исключили из университета.
До сих пор так и не установлено, кто именно дал приказ открыть огонь по людям.
Более того, до сих пор неизвестно, где захоронены тела погибших во время расстрела. Эти сведения не удалось получить ни Фонду матерей Тяньаньмэнь, ни группе «Матери Тяньаньмэнь».
Китайские власти никогда не сообщали точное число погибших, раненых и арестованных. Более того, в официальных биографиях китайских политиков о событиях на Тяньаньмэнь вообще обычно не упоминают, как будто их и вовсе не было.
Регулярно власти США призывают Китай опубликовать точные данные о числе жертв расстрела демонстрантов на площади Тяньаньмэнь в 1989 году. Китай в ответ требует от США прекратить вмешиваться в его внутренние дела.
Со времени событий на Тяньаньмэнь прошло тридцать лет. В Китае эта тема похоронена, никто и ни при каких обстоятельствах к ней не возвращается. На Западе, однако, регулярно заводят разговоры об «уроках Тяньаньмэнь». Впрочем, само это выражение звучит двусмысленно. Кто и чему тут должен был научиться? Может быть, люди должны учиться тому, что бороться за свои права смертельно опасно? Или тоталитарные режимы — тому, что любые выступления народа надо подавлять максимально безжалостно? Извлекать уроки из трагедии не всегда возможно — дело это всегда сложное, а порой и опасное.
Как известно, нечто подобное Тяньаньмэнь произошло в 1991 году в СССР. Правда, в Москве случился путч, и люди защищали законную власть, но и там, и в Пекине была примерно одна демократическая подоплека: граждане хотели продолжения реформ, а не их свертывания.
В советских событиях 1991 года победил народ, но Горбачеву это не помогло. Впрочем, не помогло и народу: страна распалась, а с 2000 годов в России началось возрождение тоталитарных традиций. Сейчас положение в России и Китае примерно одинаковое — и там, и там авторитарная власть с тенденцией к тоталитаризму. Значит ли это, что не стоило и бороться, все равно все возвращается к привычной матрице?
Нет, не значит. Начать с того, что откат назад вовсе не был предопределен. Некоторые постсоветские республики смогли преодолеть склонность к тоталитаризму, да и Россия вполне могла пойти по другому пути. Но, даже учитывая нынешние условия, можно сказать, что Россия выиграла десять лет для развития демократических институтов, и люди узнали о существовании другой жизни и других возможностей.
Очень важно также и то, что власть — и китайская, и российская — поняла, что народ не безгласен и не будет терпеть вечно. Это значит, что в своих действиях и своих решениях власть теперь должна учитывать фактор прямого волеизъявления граждан вплоть до выхода на улицы.
Недавние события в Екатеринбурге, когда граждане вроде бы отстояли сквер, притом что вопрос уже был «решен» на всех уровнях, ясно показывает, что у людей возник некоторый запас внутренней свободы и внутреннего достоинства, и властям так или иначе приходится с этим считаться. И тут, вероятно, очень к месту будут слова, сказанные вторым президентом России Дмитрием Медведевым о том, что «свобода лучше, чем несвобода», — даже если за нее приходится бороться.
Правила комментирования
comments powered by Disqus