Проблема китайских уйгуров становится все более важной в американской повестке. Помощник министра обороны США Рэндалл Шривер назвал поведение Китая «недостойным» для Китайской Народной Республики (КНР); двухпартийная группа законодателей выдвинула на рассмотрение закон об уйгурской политике в области прав человека; в октябре 2019 года администрация Дональда Трампа ввела визовые ограничения в отношении государственных чиновников КНР и включила 28 компаний, занимающихся вопросами безопасности, а также бюро по вопросам государственной безопасности, в черный список ведения торговли за соучастие в злоупотреблениях в Синьцзяне.
Эта проблема также поляризовала международное сообщество: летом 2019 года группа из 22 стран направила письмо Совету ООН по правам человека с призывом прекратить использование произвольных массовых задержаний, слежки и ограничения свободы передвижения – акт, которому противостоит письмо из тридцати семи других стран в защиту и поддержку политики КНР в области «борьбы с терроризмом, дерадикализации и профессиональной подготовки».
Разные отчеты показывают, что от 1 до 3 миллионов человек, включая уйгурское, казахское и кыргызское население Китая, содержались в тот или иной период в сети из почти 1200 недавно построенных лагерей, где подвергались принудительному перевоспитанию и политическому воспитанию. Власти КНР также все чаще прибегают к принудительной репатриации уйгурских мигрантов или лиц, ищущих убежища в третьих странах, одновременно подвергая сети диаспоры беспрецедентному давлению.
Но чем, действительно, объясняются недавние изменения в стратегии внутренней безопасности Китая в Синьцзяне? Обычно, внутренними факторами, включая беспорядки среди уйгурского населения Китая, обострившиеся в 2008–09 годах; сдвиг КПК в сторону более ассимиляционной политики меньшинства; и особенности лидерства Чэнь Цюаньго, который стал партийным секретарем СУАР в 2016 году.
Эти факторы дают важный контекст для понимания недавнего усиления безопасности КПК и репрессий в Синьцзяне. Однако описанный выше сдвиг стратегии, возможно, также был вызван изменением представлений КПК о ее внешней среде безопасности, а не только внутренней.
Мы утверждаем, что важным фактором, который часто не учитывается, но способствовал изменению стратегии внутренней безопасности КПК в Синьцзяне, было желание партии предотвратить распространение терроризма в Китае через радикализированные транснациональные уйгурские сети, особенно те, которые имеют связи с террористическими группами в Юго-Восточной Азии, Сирии и Ближнем Востоке.
До недавнего времени исследования китайского подхода в борьбе с терроризмом редко встречались в литературе по терроризму и политическому насилию, а также в исследованиях политики Китая в области безопасности. Однако внимание Пекина к угрозе терроризма является ценным для понимания политики безопасности КНР, рассматривающей сейчас Синьцзян как «главное поле битвы» в борьбе Китая с терроризмом.
В течение 2014–16 гг. КПК, похоже, пришла к выводу, что мусульманское население Китая в целом уязвимо для проникновения и «заражения» транснациональными джихадистскими сетями и что потенциально опасное влияние оказывали растущие контакты уйгурской диаспоры с группами боевиков в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке.
Это усиливающееся восприятие угрозы проливает свет на некоторые наиболее характерные и последовательные аспекты подхода КПК: переход от индивидуального к коллективному задержанию и перевоспитанию; причины большего внимания со стороны властей вопросам перевоспитания; причины распространения репрессивной политики на диаспору; и причины того, почему эти изменения произошли в начале 2017 года, а не раньше.
Но легитимизирует ли объяснение борьбы с терроризмом или допускает с моральной точки зрения политику КПК в отношении уйгурского населения? Мы не можем окончательно определить истинные намерения КПК в ее политике в отношении Синьцзяна, тем более, что ведутся серьезные споры о серьезности уйгурской угрозы.
Тем не менее, соображения контртерроризма не дают КПК морального права на нарушения прав человека, хотя более информированное понимание причин китайской политики в Синьцзяне могло бы изменить ее. Недавняя публикация просочившихся внутренних документов о действиях КПК в Синьцзяне также помогает увидеть, какую важную роль терроризм занимает в умах высокопоставленных партийных лидеров, в том числе Си Цзиньпина.
Тревога КПК в отношении участия диаспор в террористической или этно-сепаратистской мобилизации не является особенно уникальной. Некоторые исследования предполагают, что коллективные или неизбирательные репрессии могут быть эффективными, особенно когда они применяются против небольших, географически сконцентрированных групп меньшинств в авторитарных режимах.
Однако другие исследования утверждают, что КПК неправильно воспринимает или преувеличивает угрозу безопасности (распространенная проблема в авторитарных режимах с ограниченным доступом к информации, в том числе в Китае), что вынуждает Пекин применять противоповстанческий подход к Синьцзяну, в то время как на самом деле подобный подход не оправдан и неуместен. Более того, другие исследования в области коллективных репрессий предполагают, что это создает высокий риск обратной реакции; предыдущие репрессии КПК часто характеризовались как контрпродуктивные.
Представление Си Цзиньпина о «социальной стабильности и прочном мире» в Синьцзяне подчеркивает, что борьба с нищетой и этническое единство являются превентивными подходами, которые будут способствовать миру и стабильности в важном для безопасности пограничном регионе.
Меняющаяся репрессивная стратегия Китая
КПК долгое время считала борьбу с терроризмом борьбой против «трех сил зла»: терроризма, сепаратизма и экстремизма, которые, по словам официальных лиц КНР, с начала 1990-х годов втянули Синьцзян в период насилия, нестабильности и бедности. Региональные власти в начале 1990-х годов организовали кампанию «Мощный удар», которая включала в себя временные или циклические эскалации репрессий.
Представление китайского лидера Си Цзиньпина о «социальной стабильности и прочном мире» в Синьцзяне, изложенное в 2014 году и повторенное в 2018 году, подчеркивает, что борьба с нищетой и этническое единство являются превентивными подходами, которые будут способствовать миру и стабильности в важном для безопасности пограничном регионе. Однако в 2017–1818 гг. КПК начала использовать стратегию внутренней безопасности, которая имела три примечательные особенности: более широкое использование коллективных задержаний, интенсивное идеологическое перевоспитание и применение особого прессинга к уйгурской диаспоре.
Некоторые элементы этого подхода начали появляться в сравнительно небольших масштабах примерно в 2013–14 годах. Сразу же после июльского кризиса 2009 года в Урумчи, столице СУАР, КПК сосредоточилась на агрессивном наборе персонала для обеспечения безопасности и внедрении мер безопасности для персонала и рядовых партийных деятелей в местные уйгурские общины.
На заседании Политбюро в декабре 2013 года Си обсудил новый стратегический план для Синьцзяна, а в 2014 году региональные власти объявили о кампании «Мощный удар против насильственной террористической деятельности». Эта кампания включала в себя небольшой компонент перевоспитания (или «трансформация через образование»): она охватила лишь около 1 процента уйгурского населения в разных городах, а общее количество составляло несколько тысяч человек. Кроме того, задержания были относительно краткосрочными, продолжительностью от одной до трех недель; один округ назвал это «образовательным обучением в масштабах капельного распространения».
В декабре 2015 года КНР приняла новый национальный закон по борьбе с терроризмом. Чэнь Цюаньго, который взял на себя руководство СУАР, в середине 2016 года назвал социальную стабильность «главной целью» КПК. Расходы на внутреннюю безопасность увеличились почти в геометрической прогрессии – с 5,45 млрд. юаней в 2007 году до 57,95 млрд. юаней в 2017 году, что в два-три раза превышает средний показатель по стране. Набор персонала в полицию также резко вырос: за год – в период 2016–2017 годах Синьцзян рекламировал в двенадцать раз больше должностей, связанных с безопасностью (90 000) в 2009 году, а рост занятости в секторе безопасности опережал частный сектор.
Власти приняли социальный стиль управления, наукоемкий подход к управлению городским хозяйством и «полицейскую разведку», используемые в восточных городах Китая с середины до конца 2000-х годов; были созданы тысячи «полицейских участков удобства» для более глубокого встраивания полицейских офицеров в местные общины. Эти инструменты легли в основу системы наблюдения.
Однако до конца 2016 года политика КПК была сосредоточена на создании принудительного потенциала посредством технологической и человеческой слежки; содержание под стражей и перевоспитание оставалось целенаправленным и избирательным.
Первой характеристикой новой стратегии является переход от индивидуальных к коллективным репрессиям
В 2017–2018 годах КПК предприняла шаги, которые отличали ее стратегию внутренней безопасности в Синьцзяне от прошлых подходов в других районах страны (включая районы с преобладанием ханьцев и регионы меньшинств, такие как Тибетский автономный район). Первой характеристикой новой стратегии является переход от индивидуальных к коллективным репрессиям. В феврале 2017 года Чэнь Цюаньго посетил симпозиум Центральной комиссии национальной безопасности в Пекине. Вскоре после этого представители СУАР провели ряд массовых митингов по вопросам безопасности по всему региону, и региональное министерство юстиции распорядилось создать центры «концентрированного преобразования через образование».
В марте новые региональные «Правила деэкстремизации» призвали к трансформации через образование с помощью как индивидуальных, так и централизованных мер. В течение следующих нескольких месяцев власти СУАР начали применять принудительное содержание под стражей и перевоспитание в массовом порядке; они также начали обсуждать основанную на перевоспитании пятилетнюю стратегию, направленную на обеспечение стабильности в регионе.
Эти шаги на практике означали создание широкомасштабной внесудебной системы содержания под стражей и интернирования, направленной на массовое воспитание и политико-идеологическое перевоспитание. По оценкам правозащитных групп, 30 процентов уйгурского населения южного Синьцзяна были задержаны для перевоспитания, так же как и меньшее количество представителей казахского и кыргызского меньшинств в регионе.
Хотя точные масштабы тюремного заключения неизвестны, Адриан Зенц и Риан Тум приводят данные около 1,5 млн. человек, от 5 до 10 процентов уйгурского населения Китая; по оценкам правительства США, с течением времени они варьировались от 800 000 до 3 млн. человек. В опубликованном письме послу США в Китае Терри Бранстаду в начале 2018 года двухпартийные председатели Исполнительной комиссии Конгресса США по Китаю назвали события в Синьцзяне «крупнейшим массовым заключением этнического меньшинства в мире сегодня».
Таким образом, КПК перешла с выборочных репрессий (нацеленных на людей из-за того, что они делают) в сторону коллективных репрессий (нацеленных на людей из-за того «кто они, где они живут и к какой группе идентичности они принадлежат»).
Вторая заметная особенность подхода КПК к внутренней безопасности в Синьцзяне в 2017–2018 годах – это акцент на идеологическом и политическом перевоспитании. Программы перевоспитания в Синьцзяне в значительной степени направлены на ограничение религиозной практики и ее подчинению дисциплине КПК. Большая часть учебных программ в местах содержания под стражей – это патриотическое воспитание, направленное на привитие этнического единства и националистической лояльности по отношению к КПК путем замены уйгурского языка на китайский (который официально называют «общим языком страны») и замена привычек мусульманской религиозной практики светской культурой.
В перевоспитании также делается сильный акцент на идеологической обработке против «трех сил зла», поскольку китайское мышление обычно рассматривает их как взаимосвязанные: религиозный экстремизм является коренной причиной как сепаратистских настроений, так и террористической тактики.
Третьим элементом стратегического сдвига КПК является кампания по пресечению передвижения уйгурских граждан Китая как внутри страны, так и за ее пределами, а также оказание давления на уйгурскую диаспору и ее транснациональные социальные и мобилизационные сети. В 2016 году власти СУАР потребовали от жителей сдать свои паспорта в полицию и подать заявление на получение их обратно.
Религиозные нормы требуют от граждан совершать паломничества через организованную государством Исламскую ассоциацию Китая. В 2018 году путешественники в Мекку начали носить смарт-карты со своими личными данными и GPS-локатором. Иностранные связи все больше изучаются; лица, которые «поддерживают связи» с любой из 26 стран (например, посещают, имеют семью или часто общаются с людьми за границей), подвергаются проверке.
Официальные лица КПК также оказывают давление на уйгуров, обучающихся или работающих за границей, чтобы они вернулись в Китай – и на различные правительства, чтобы вернуть их. От уйгурских экспатриантов требовалось предоставить подробную личную информацию о тех, кто остался за границей. Подобные меры, по-видимому, являются многоцелевыми: убедить граждан вернуться в Китай для перевоспитания; создать недоверие среди членов диаспоры и тем самым ограничить коллективную мобилизацию; и не поощрять уйгуров обращаться за поддержкой принимающей страны или участвовать в общественной пропаганде.
КНР также убедила официальных лиц на Ближнем Востоке и в Юго-Восточной Азии репатриировать уйгуров, которые искали убежище или находились в пути (чаще всего в Турцию); например, репатриация более 100 уйгуров из Таиланда в 2015 году привлекла внимание активистов и СМИ и вызвала протесты в Турции после того, как на всплыли фотографии заключенных в самолете с черными капюшонами на головах.
Политика официальных лиц КПК в Синьцзяне иногда описывается как повторяющая политику в Тибете, но Тибет действительно опережал Синьцзян в плане некоторых инноваций в сфере безопасности: расходы на общественную безопасность в этом регионе начали расти до 2008–09 годов, в то время как Синьцзян отставал на несколько лет.
Поэтому мы характеризуем сдвиг в репрессивной стратегии Китая с начала 2017 года как переход от избирательных к коллективным репрессиям, направленный на более широкий охват мусульманского населения Синьцзяна; вклад значительных средств не только в карательные задержания, но и в массовое идеологическое и политическое перевоспитание; и усиление слежки и принуждения применительно к сетям уйгурской диаспоры. Хотя элементы этой политики ранее были представлены ограниченным образом, начало 2017 года знаменует качественный сдвиг в масштабах и интенсивности их применения для населения Синьцзяна.
Меняющаяся угроза: уйгуры и транснациональный терроризм
Есть ряд международных событий, которые повлияли на восприятие Китаем своей собственной безопасности. Более конкретно, наступление репрессивной стратегии КПК в Синьцзяне было вызвано страхом перед новыми контактами между уйгурами и организациями исламских боевиков в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке. Угроза уйгурского объединения с внешними джихадистскими группами в 2014–16 годах стала вероятным фактором, который способствовал ускорению политических сдвигов с начала 2017 года.
Эта эскалация угрозы внешнего террора больше относится главным образом к Синьцзяну, а не к Тибету и другим этническим меньшинствам, что помогает объяснить, почему реакция Китая на Синьцзян отличается от других регионов.
Разумеется, мы не подразумеваем, что такая повстанческое угроза действительно или неизбежно присутствует. Но тем не менее, она ускорила действия КПК, чтобы гарантировать, что она не перерастет за пределы низкого уровня – отсюда и термин «превентивные репрессии».
КПК всегда связывала этнические беспорядки в западных регионах Китая, по крайней мере частично, с иностранным вмешательством. Особенно, это стало заметным в 1990-х годах, с возникновением новых независимых государств Центральной Азии, что вызвало усиленную бдительность КПК в отношении этнического сепаратизма.
В основном озабоченность Китая после окончания холодной войны, как правило, была сосредоточена на уйгурских диаспорах в Центральной Азии, особенно в Казахстане и Кыргызстане, и их потенциальном вкладе в сепаратистские настроения в Синьцзяне. Власти КНР связывали периодическое насилие в СУАР в 1990-х годах с «пантюркистскими сепаратистами» в Центральной Азии. Хотя деятельность диаспор, как правило, была ненасильственной, КНР обнаружила, что относительно легко осуществлять сотрудничество в сфере безопасности в борьбе с терроризмом со своими соседями в регионе, которые обычно были светскими и несколько авторитарными.
Риторика Китая об уйгурской диаспоре в Центральной Азии начала меняться во время «войны с терроризмом», последовавшей за атаками 11 сентября 2001 года. Вместо того, чтобы подчеркивать пантюркистский сепаратизм, КПК обнаружила существовавшие связи между уйгурскими организациями и группами джихадистов, особенно в Афганистане и Пакистане.
В 2002 году КНР возложила ответственность за прошлые нападения в Синьцзяне на Восточно-Туркестанское исламское движение (ВТИД), ранее неизвестную организацию, которая, по ее утверждению, финансировалась и поддерживалась «Аль-Каидой». В 2003 году Министерство общественной безопасности КНР издало список террористических организаций; все они были организациями уйгурской диаспоры, и многие из них были европейскими неправительственными правозащитными организациями, которые, по словам видных экспертов по терроризму, были неправильно истолкованы.
Возможности ВТИД и фактическая связь с террористическими актами в Синьцзяне являются спорными; западные ученые во многом скептически относятся к этим предположениям. Шон Робертс, например, утверждает, что до 2001 года «ВТИД не была активной боевой организацией, которая была способна проводить атаки. Скорее, изначально она была создана как учебная организация, которая могла бы дать начинающим уйгурским боевикам опыт работы с оружием … в основном неформальная, крайне дезорганизованная и лишенная как оружия, так и финансовых ресурсов».
Однако в 2014 году события в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке начали менять эти предположения. Уйгуры стремились выехать или попасть транзитом в Юго-Восточную Азию с 2009 года, но в середине 2014 года появились первые сообщения о фактических контактах между уйгурами и группами джихадистов в регионе. Эти связи крепли в 2015 и 2016 годах. В августе 2015 года в результате нападения на таиландский храм Эраван, предположительно в отместку за репатриацию уйгуров из Бангкока в Китай, было убито двадцать девять уйгуров в ноябре-декабре 2015 года. Некоторые уйгуры были убиты в ходе боев с моджахедами Восточной Индонезии в марте-апреле 2016 года, а другие были арестованы в других местах в Индонезии в феврале 2017 года.
В течение 2014-16 годов, КПК наблюдала растущую причастность уйгуров к радикальным исламистским воинствующим группировкам в Юго-Восточной Азии, а также выражения симпатий к уйгурским проблемам со стороны некоторых этих групп.
В конце 2015 года Исламское государство убило китайского заложника Фань Цзинхуэя, вызвав резкие заявления официальных лиц и пользователей сети в Китае. В начале 2017 года в предполагаемом видеоролике Исламского государства упоминались «злые китайские коммунистические лакеи» и обещалось, что «в ответ на слезы, которые текут из глаз угнетенных, мы сделаем вашу кровь… рекой». Официальные лица выразили обеспокоенность тем, что число граждан КНР, присоединяющихся к Исламскому государству, может возрасти, так как организация продемонстрировала способность привлекать неуйгурских мусульман из Китая.
Оценки количества уйгуров на Ближнем Востоке могут различаться. В статье на китайском языке, опубликованной в журнале исследователями в области общественной безопасности, упоминалось о 300 восточно-туркестанских сепаратистах, которые боролись в рядах Исламского государств; аналогичные данные появились в китайских СМИ. Западные аналитики выражают скептицизм по поводу этих цифр, но анализ активности Исламского государства в 2016 году показал, что в период с середины 2013 до середины 2014 года в организацию вступили 114 китайских уйгуров.
Более того, большинство уйгуров являются частью фронта ан-Нусра. По оценкам израильской разведки, в марте 2017 года было 3000 уйгурских боевиков; в мае посол Сирии в Китае Имад Мустафа установил этот показатель на уровне 5000 человек, не считая сопровождающих членов семьи, которые могут увеличить общее количество в три или четыре раза.
Эти события представляют несколько угроз интересам безопасности Китая. Наиболее очевидным является то, что уйгурские боевики могут вернуться и начать новые нападения или иным образом форсировать насилие в Синьцзяне. В Казахстане и Кыргызстане также есть граждане, участвовавшие в рядах некоторых из тех же групп на Ближнем Востоке, что означает, что уйгурам не нужно возвращаться на территорию КНР, чтобы представлять угрозу; простое возвращение в Центральную Азию повышает риск трансграничного сотрудничества, которое может распространить конфликт в Синьцзяне и обеспечить террористическим сетям базу поддержки в соседних странах.
Опыт, накопленный уйгурами вместе с боевиками в Юго-Восточной Азии и на Ближнем Востоке, может также привести к созданию более смертоносных тактических нововведений, таких как более широкое использование террористов-смертников.
Си Цзиньпин ссылался на эти опасения во внутренних речах, говоря: «после того, как Соединенные Штаты выведут войска из Афганистана, террористические организации, расположенные на границах Афганистана и Пакистана, могут быстро проникнуть в Центральную Азию … Террористы Восточного Туркестана, которые прошли военную подготовку в Сирии и Афганистане, могут в любое время начать террористические атаки в Синьцзяне».
Вторая угроза безопасности сфокусирована на китайском персонале, объектах и интересах Пекина за рубежом. Участие уйгуров в транснациональных джихадистских боевиков является угрозой не просто потому, что люди могут вернуться в Синьцзян или совершить нападения внутри Китая; Китай все в большей степени участвует в разных проектах в других странах мира таким образом, что это значительно увеличивает масштабы атаки страны.
Сорок граждан КНР были убиты в восемнадцати террористических актах по всему миру с 2004 по 2016 год; китайские ученые, изучающие терроризм, утверждают, что около 4000 китайских компаний работают в «зоне нестабильности» от Центральной Азии до Ближнего Востока и Северной Африки – районах, которые КНР считает особенно уязвимыми для терроризма и боевиков, но которые также являются ключевыми для продвижения экономических интересов КНР, таких как инициатива «Пояс и путь».
Таким образом, расширяющаяся зарубежная деятельность и растущее население Китая предоставляют более длинный список возможностей и потенциальных мишеней для групп боевиков подвергнуть риску интересы Китая в будущем. Взрыв машины в августе 2016 года напротив посольства КНР в Бишкеке, Кыргызстане, по сообщениям СМИ, был предпринят уйгурами, связанными с группировками в Сирии, подтверждает это предположение.
Поэтому неудивительно, что эти события вызвали изменения во внешней политике и поведении Китая за рубежом. КНР активизировала сотрудничество правоохранительных органов с противодействием терроризму; приняла закон о борьбе с терроризмом, разрешающий Народно-освободительной армии проводить миссии за границей; и расширила сотрудничество в области безопасности на Ближнем Востоке и в Северной Африке – от контртеррористических учений с Саудовской Аравией в конце 2016 года до визитов китайских военных в Сирию летом 2018 года. Однако, учитывая, что угроза безопасности, которую воспринял Китай, была такой же внутренней, что и внешней, КПК также проводила серьезные изменения в стратегии внутренней безопасности в Синьцзяне.
Внутренняя уязвимость и репрессивная стратегия
Изменения в восприятии угрозы со стороны КПК со стороны уйгурского участия в джихадистских организациях за рубежом в 2014–16 годах привели к тому, что обсуждения стратегии внутренней безопасности режима в Синьцзяне в начале 2017 года активизировались. Новая репрессивная стратегия, запущенная в 2017–18 годах, направлена на устранение этого риска несколькими способами.
Ориентация на сети диаспоры пытается исключить вероятный вектор, посредством которого террористические угрозы могут вновь проникнуть в Китай, в то время как задержание и перевоспитание стремились оградить население от так называемой “инфекции”. Таким образом, изменение стратегии было своего рода «распространением» против конкретной угрозы – джихадистского терроризма – как путем пресечения экстремизма в предполагаемой точке его входа, так и путем одновременной иммунизации населения против укоренившихся идей.
Риторика высших должностных лиц Китая по вопросам безопасности постоянно сосредоточена на противодействии связям между международными и местными субъектами в целях предотвращения террористических нападений. Мэн Цзяньчжу, министр общественной безопасности КНР (2007–12) и глава Центральной комиссии по политико-правовым вопросам (2012–17), охарактеризовал насилие в Урумчи в 2009 году как работу внутренних и международных сепаратистов и террористов, называя угрозу транснациональной.
Чэнь Цюаньго представил концепцию КПК в 2017 году, когда он изложил шесть принципов борьбы с терроризмом в Синьцзяне. Чэнь также подчеркнул необходимость предотвращения сотрудничества между международными и местными террористами (и между внутренними террористами в разных регионах), как в личных связях, так и посредством интернета.
Он подчеркнул важность оцифровки сферы общественной безопасности, что могло быть использовано для накопления сведений о мусульманских меньшинствах Китая и их связях за рубежом, а также для применения прогностической политики в борьбе с терроризмом. Правила продвижения информатизации в СУАР, принятые в 2009 году и измененные в 2014 году, прямо направлены на то, чтобы не допустить попадания контента онлайн-джихадистов в регион.
В конце 2015 года в обсуждениях Синьцзяна стали появляться ссылки на «инфекцию» в мышлении людей. Секретарь партийного департамента юстиции региона Чжан Юнь объяснял, что примерно 30 процентов населения Синьцзяна были заражены религиозным экстремизмом, и предложил, чтобы перевоспитание «захватило происхождение [экстремизма] и сделало упор на 30%, которые пострадали от экстремистских религиозных взглядов. В начале 2016 года социолог из Синьцзяна Ли Сяося оценил число людей, зараженных экстремизмом, примерно в 20 процентов Эти показатели коррелируют с оценками доли населения, задержанного для перевоспитания.
В официальном разговоре о Синьцзяне часто использовались медицинские метафоры, чтобы вызвать чувство превентивной необходимости. Официальные лица от Си Цзиньпина сравнивали экстремизм как с раком, так и с инфекционными заболеваниями. Университетская рабочая группа, работавшая над определением целей для перевоспитания, описала свою работу как поиск «опухолей», которые необходимо было ликвидировать, по-видимому, прежде чем они могли метастазировать и расти. В партийном документе из Хотана в южном Синьцзяне говорится, что «всех, кто заражен идеологическим вирусом, нужно быстро отправить в «интернатное учреждение» для проведения урбанистических занятий до того, как возникнет болезнь».
Это были не просто риторические высказывания для внешней аудитории. Во внутренних документах КПК использовался один и тот же язык, предупреждающий, что «насильственные террористические акты будут размножаться как раковые клетки», если религиозная экстремистская мысль сама по себе не была выбита из головы людей.
«Вы не можете выкорчевать все сорняки, спрятанные между посевами, один за другим – вам нужно разбрызгивать химикаты, чтобы убить их всех».
КПК объясняет перевоспитание как глубокую профилактическую борьбу с терроризмом для внутренней и внешней аудитории. Она называет экстремизм идеологической основой терроризма, подразумевая, что единственная, действительно эффективная форма предотвращения – это изменение мышления людей. Официальные представители СУАР предупреждают, что «до тех пор, пока существует экстремизм, терроризм будет распространяться как рак», повторяя утверждение Си в 2014 году о том, что экстремистская религиозная идеология лежит в основе «серии насильственных террористических актов от Бачу [в Кашгаре] до Шаншана [в Турфане] и из Куньмина Урумчи».
Вкратце, в период 2015-16 годов, когда КПК обнаружила новые доказательства участия уйгуров в деятельности исламских боевиков за рубежом, она также решила, что до трети населения Синьцзяна были уязвимы для экстремистского влияния; что было необходимо превентивно перевоспитать гораздо более широкий круг населения, чем считалось ранее; и что это должно быть сделано до того, как экстремистская инфекция может проявиться в террористических симптомах.
Это ускорило развертывание широкомасштабного недобровольного задержания, сместив КПК с выборочных на коллективные репрессии и дифференцировав Синьцзян от других регионов меньшинств. Один начальник полиции из Кашгара вспоминает слова чиновников: «Вы не можете выкорчевать все сорняки, спрятанные между посевами, один за другим – вам нужно разбрызгивать химикаты, чтобы убить их всех». Перевоспитание этих людей похоже на распыление химикатов на посевы. Вот почему это общее перевоспитание, не ограниченное несколькими людьми.
Восприятие угроз внутренней стабильности также объясняет то, что КПК уделяет большое внимание перевоспитанию. Массовое перевоспитание как превентивная контртеррористическая политика секьюритизирует обширные сферы культурной, религиозной и образовательной жизни в Синьцзяне, поскольку они рассматриваются как основные причины поведения, угрожающего безопасности Китая. Определение религиозной и культурной практики как угрозы безопасности помогает объяснить поворот к коллективным преследованиям, массовым задержаниям и размыванию культуры меньшинств, которые сопровождают перевоспитание, а также распространение этой политики на общины диаспоры, где уйгурская культура может проживать и выживать за границей.
Заключение
Изменяющееся представление КПК о внутренней уязвимости перед лицом развивающейся транснациональной террористической угрозы сформировало репрессивную стратегию в Синьцзяне. Как отмечалось выше, Пекин, возможно, неправильно воспринял угрозу, он может использовать угрозу инструментально, и его новая стратегия вполне может быть контрпродуктивной.
Наш анализ также имеет значение для внешней политики, связанной с Синьцзяном и отношениями различных стран с КНР. Мы приходим к выводу, что восприятие террористической угрозы сформировало поведение КПК в Синьцзяне, этот аргумент многие аналитики неохотно принимают. Восприятие угрозы Китаем может быть неточным, и/или его публичная риторика может сыграть важную роль, но наш анализ показывает, что необходимо опираться на подход, основанный на антитеррористической политике, а не на формулирование возражений на основании прав человека.
В то же время связывание Китаем международного терроризма с политикой внутренних репрессий создает дилемму для стран, которые стремятся сотрудничать с Китаем в борьбе с общими террористическими угрозами. Массовое интернирование китайских мусульман, скорее всего, затруднит, а не облегчит странам оправдание развития сотрудничества правоохранительных органов по линии антитеррористической борьбы с КНР. (Турецкая критика в отношении Китая к уйгурам является недавним примером). Однако, в то же время, если прекращение сотрудничества с Китаем в борьбе с терроризмом увеличивает их собственный террористический риск, страны, которые сотрудничали с Китаем в этих усилиях, столкнутся со значительными проблемами; возможно, именно поэтому страны, ведущие значительное контртеррористическое сотрудничество с Китаем, не стали подписывать письма в отношении Синьцзяна.
Правила комментирования
comments powered by Disqus