Продолжение. Начало читать здесь
«У меня есть одно условие — чтобы не было никакого фотошопа»
- Но ведь вы уже человек мира в каком-то смысле. Что вам сейчас даст возвращение в ту культуру, в которой вы родились?
— Я уже никогда туда не вернусь. Моя боль в том, что я уже не смогу быть таджичкой. Я смогу быть похожей на таджичку, надев соответствующее платье, имитируя акцент. Но внутри я себя уже так не чувствую, во мне срослись две культуры, две страны, две родины.
Своих детей я бы хотела воспитывать так, чтобы они не стеснялись говорить с акцентом, если он у них будет. Но и не превращая их намеренно в представителей какой-то национальности. Я очень хочу, чтобы общество наше изменилось, чтобы мы сами имели право выбрать, кем быть.
Ведь не только в вопросах национальности человек вынужден соответствовать каким-то стандартам — и в музыке, и в отношениях, и в том, как тебя воспринимает социум. Нужно соответствовать внешним параметрам, сидеть на диетах, быть идеальным, чтобы тебя воспринимали хорошо. У меня такое впечатление, что реальность стирается фильтрами в Instagram.
Никто не хочет видеть мир без фильтров. А я как раз за то, чтобы в человеке и окружающем мире было больше реализма.
Мне очень хочется быть собой, и я стараюсь быть собой. Кого-то это отталкивает, кто-то отписывается от меня. Кого-то, наоборот, это притягивает, потому что вокруг много людей, которые так же, как и я, хотят быть собой.
— Рекламная кампания, которую вы сделали вместе с Dove, как раз про поиск себя, уважение к себе в своем реальном виде. Это вообще легко — любить и уважать себя такой, какая есть, и не пытаться немножко приукрасить?
— Главное — исходить из своего внутреннего комфорта и нести за это ответственность. Ну не хочу я восемь кубиков на своем животе. Да, бывает, я вижу на фотографиях, что у меня далеко не идеальный живот. Если мне от этого некомфортно — я со своим телом поработаю. Если комфортно — почему я должна делать что-то вопреки себе?
— Это правда, что вы не утверждаете фотографии перед публикациями в СМИ?
— Да, правда. У меня есть одно условие — чтобы не было никакого фотошопа. Потому что в какой-то момент я поняла: либо я застегнута на все пуговицы и вместо меня люди видят продукт фотошопа, либо, если уж выбрала себя такой, какая есть, я не должна врать другим.
Я очень много выкладываю в блоге смешных фотографий, мне интересно на себя смотреть в разных состояниях — когда я уставшая, когда я просто прикалываюсь, когда я делаю второй подбородок. Ну мы же все так делаем дома перед зеркалом. Почему же мы должны другим показывать себя ненастоящими?
— Аудитория вообще готова к тому, чтобы видеть настоящее? Вы же сами говорите, что все привыкли к фотошопу.
— Да, тут есть опасность, что известный человек приучил аудиторию к своему искусственному образу, а потом вдруг выложил фото себя настоящего, и аудитория говорит: «Ой, нет, мы не хотим это видеть, верните нам ту Барби, мы хотим смотреть на идеальное лицо и просто получать удовольствие».
— Почему вообще людям нравится видеть идеальное? От разочарования в самих себе? Или потому, что появляется надежда тоже когда-нибудь стать идеальным?
— Потому что человек отовсюду получает сигналы, что надо соответствовать каким-то стандартам. Мы же все время сравниваем свою жизнь с жизнью кого-то другого. На поверхности у всех нас — внешность, поэтому больше всего люди сравнивают свою внешность с чужой. Особенно это видно в подростковом возрасте, когда все подростки выглядят примерно одинаково.
Потому что они хотят быть похожими на какую-то популярную блогершу, покрасившую волосы, и теперь все себе так красят волосы, чтобы их воспринимали хорошо. Чтобы сразу двери открывались, чтобы пути были легче. Но чем легче тебе это удается, тем сильнее ты отдаляешься от реального себя. И все сильнее боишься показать кому-то настоящего себя, потому что тогда ты можешь лишиться всего, что тебе кажется важным. Это такая ловушка.
— Мы сейчас с вами говорим уже о настоящем насилии над собой.
— Да, это, действительно, похоже на абьюзивное отношение к самому себе. Ты просто перестаешь чувствовать свою независимость, ценность своей личности, ты стираешь ее, чтобы быть как все и получить от этой схожести какие-то внешние блага.
Когда я начинаю говорить на эту тему, мне отвечают, что я пропагандирую ожирение, нездоровый образ жизни. Это не так.
Полгода назад, до пандемии, я набрала шесть килограмм, сидя дома, и я имела на это право. Потому что я потеряла работу, у меня было тяжелое психологическое состояние, я его заедала. Когда это коснулось моего здоровья, когда я поняла, что у меня начались проблемы с щитовидной железой, с гормонами, я сразу начала восстанавливать свое питание.
Сейчас я нормально питаюсь, занимаюсь спортом. Я еще не сбросила все свои набранные килограммы, их невозможно сбросить за один день, но я не страдаю от этого.
Я себя принимаю, я ценю себя такой, потому что этот внешний вид — результат моих переживаний, страданий, и они для меня важны.
Сегодня я похудею, а через несколько месяцев что-то еще может произойти в моей жизни, и я снова поправлюсь или еще сильнее похудею — но я не хочу зависеть от этого. Я хочу быть живым человеком, который имеет право давать отдых своему телу. Страдать, переживать, испытывать тревогу. Я хочу быть человеком, который несет ответственность за свой внешний вид и свой вес.
Единственное, чего я хочу попросить у общества,— не оценивать людей субъективно. Если ты видишь пополневшего человека, не называй его плюшкой, жирным, потому что ты понятия не имеешь, почему он такой. Ты не имеешь права его так оценивать. С какой стати ты ему говоришь: «Тебе надо похудеть» Только он имеет право сказать это самому себе.
— У вас были в жизни поступки, за которые вам стыдно?
— До 20 лет я была гомофобом, потому что я росла в той культуре, в которой было нормально шутить над геями, среди моих одноклассников было нормально постоянно говорить про это в уничижительном ключе.
— Вы российскую культуру имеете в виду или семейную?
— В семье у нас такого не было, мама очень толерантный человек. У нас близкий друг семьи — гей, я с ним с детства дружу. Но внутри компании одноклассников или знакомых это было нормально — сидя за одним столом, слушать, как унижают геев, и не заступиться за них или тоже пошутить об этом. Я вообще до 20 лет не осознавала, что я гомофобка. Сейчас я могу точно об этом сказать.
Я влюбилась в парня, никак не могла признаться ему в своих чувствах, мы были очень близки, и меня удивляло, почему между нами ничего не возникает, если он тоже меня любит — а я чувствовала его привязанность. Я призналась ему в своих чувствах. Он сказал, что он гей. Я не могла поверить. Я говорю: «Мы столько лет знакомы, и ты ни разу мне не сказал об этом?» А он: «Я очень тебя люблю и много раз хотел тебе сказать, но ты каждый раз так шутила на эту тему».
И начинает мне последовательно рассказывать, когда я шутила, и я вдруг поняла, что, действительно, была гомофобкой. Эта ситуация в корне изменила мое отношение.
Я признала тогда все свои ошибки, у меня сейчас в коллективе запрещено шутить про геев, запрещены расистские шутки.
Да, я за свободу мнений, но считаю, что там, где моя свобода затрагивает достоинство другого человека, она заканчивается. И любые шутки надо фильтровать. Мы не можем знать, кто среди нас скрывает свою ориентацию, какой опыт проходил в жизни, и простая шутка может причинить ему огромную боль.
Стирание себя для того, чтобы соответствовать общим стандартам, о котором мы с вами говорили, касается и людей нетрадиционной сексуальной ориентации.
«Мне надо было приехать в резервацию — а там свои правила, своя полиция, свои законы»
- Видеоклип к песне «Ваня» снят в какой-то церкви — в католической? На вас не наезжали по поводу рэпа в церкви?
— На удивление, вообще не было проблем. Это снято в англиканской церкви в США, и со мной поет настоящий хор этой церкви, который обычно поет на службе.
— Почему церковь и Ваня появляются в одном клипе, — понятно. Непонятно, как вы нашли такую церковь и получили разрешение на съемки.
— Да, в этой песне как раз говорится о конфликте между собой настоящим и собой придуманным: ты решил жить в Америке, ты едешь за этой мечтой, ты думаешь, что уже Айван, но ты просто Ваня и стесняешься себе в этом признаться.
И когда ты слышишь, что американские женщины в американской церкви — как символ американской культуры — поют твое русское имя, ты чувствуешь, что именно в этот момент твое имя вплетается в большую общую культуру, где есть американцы, афроамериканцы, русские, и это становится абсолютно уникальным явлением.
Я сама постоянно недославянка-недотаджичка, всегда «недо-», и в Лос-Анжелесе я тоже чувствовала себя Ваней.
И там много вот таких Вань, которые стесняются себе в этом признаться, верят в американскую мечту, боятся быть собой.
Я эту песню написала за один день. И церковь эту мы нашли очень быстро, они сразу откликнулись, мы записали клип за день, все сложилось моментально. У меня так впервые в жизни было, я прямо почувствовала, что это с божьей помощью. Как будто Господь сказал: «Все будет, идите и делайте». Когда мы уже записали все, я вышла на улицу подышать и вижу, что на церкви написано имя главного пастора церкви — Ivan. Я не видела этого человека, но удивительно, что именно в этой церкви нам разрешили петь про Ваню.
— А вы, когда просили разрешение спеть с их хором, говорили, о чем ваша песня?
— Нет, мы ничего не объясняли. Мы сказали, что хотим записать лайф-видео в церкви, что наша артистка хотела бы спеть с церковным хором. Они спросили, какое пожертвование мы готовы заплатить. Мы заплатили, хор тоже получил за это деньги. Конечно, они все послушали песню, мы ее согласовали перед записью. Руководитель хора сказал: «Все нормально, текст хороший» — и попросил не использовать слово fuck. То есть цензура была.
— В интервью «Медузе» вы говорили, что эту песню написали после поездки к американским индейцам. Как они вас пустили?
— Вообще это была поездка, которая меня очень изменила. Мне хотелось бы поехать туда еще, но я понимаю, что такое должно быть один раз в жизни.
Когда я сделала генетический тест и выяснила, что у меня в роду были американские индейцы, мне стало чуть легче жить: я поняла, почему меня в детстве называли Покахонтас, и все было не зря (смеется.— “Ъ”). У меня есть большая карта, где видно, откуда мои предки.
После этого теста я начала по-другому смотреть на себя, свою внешность, других людей, поняла, что у меня с ними гораздо больше общего, чем казалось. Я захотела объездить все места, где когда-то жили мои предки. Нам попался бренд, который был готов оплатить нашу поездку в Лос-Анджелес.
Они сказали: «Снимайте что хотите». Речь шла не о песне, а какой-то документалке, в которой засветился бы бренд этой компании.
Мы вышли на американских индейцев, они даже не попросили подтверждающие документы про мои корни, сказали, что хотят встретиться со мной. То есть мне надо было приехать в резервацию — а там свои правила, своя полиция, свои законы, когда стрелять и почему стрелять. Там довольно рискованно находиться чужому человеку. Четыре раза они назначали мне встречу и не приезжали. Мы ждали, время шло, деньги заканчивались, в резервации очень дорогой отель, и у нас уже билеты были на руках.
На пятый раз встреча состоялась, в 6 утра пришел какой-то мужик и велел ехать за ним. Как раз был Хэллоуин, в резервации жутко украшают город, везде висели скелеты, из машин торчали трупы, мы ехали в каком-то хорроре, очень страшно. И вот мы подъезжаем, выходят два огромных мужика в шортах, растянутых майках — один из них вождь племени, я к нему подхожу, за ним стоят его люди, за мной мои ребята и мама. Он мне говорит: «Зачем ты приехала?» «Хочу понять себя»,— отвечаю. «Да? Тогда пойдешь с нами, но никого из них,— и показывает мне за спину,— не возьмешь с собой». Я говорю «нет», он: «Тогда разворачивайся и уходи». Я говорю, что так долго к ним ехала, он: «Мне плевать, я не возьму всех этих людей, они с камерами, вы хотите это использовать.
Это должен быть только твой опыт. Если ты действительно что-то хочешь понять, то пойдешь одна, даже маму не возьмешь». Их тронуло, что со мной была мама. Я не знала, как быть, взрослые мужики в моей команде повернулись в сторону мамы: «Что делать, Надежда?» У мамы глаза огромные, ей страшно, но она говорит, что раз мы проделали такой долгий путь, наверное, надо идти, но я должна решить это сама.
И я решаю идти с ними одна. Когда мы уже шли к горе, я спросила у вождя, почему он не проверил мои документы, и он сказал: «Я тебе просто верю. Даже если ты пришла меня обмануть, мой выбор сделан, и этот выбор — верить людям». Это была ключевая для меня фраза.
Я вдруг поняла, что мы все боимся друг другу верить, можем навешать 150 ярлыков, придумать миллион причин, лишь бы не верить.
Но естественно — именно верить. Эти люди меня вдохновили, что надо быть свободнее и легче. И весь этот ритуал, который они провели и о котором я не могу рассказывать, показал, что надо доверять в первую очередь себе и природе, а дальше все само по себе начнет складываться. Я думаю, что благодаря этому опыту я пережила первую волну пандемии. Я очень мнительный человек, и мне бы тяжелее далась эта изоляция, не будь у меня такого опыта.
— Что для вас в пандемии стало особенно страшным?
— Мой отец пошел работать в «красную зону», он врач, он сказал: пусть себя поберегут те, у кого маленькие дети. Мои родители в разводе, но мы с отцом поддерживаем отношения. Я боюсь смерти, я очень боюсь смерти близких, я хочу быть ребенком, не хочу взрослеть. Но с каждым годом появляются ситуации, которые от меня все больше требуют взросления. Сейчас я научилась принимать все, что происходит, больше доверять миру. Сказала себе: если суждено, значит суждено.
«Мне нужна моя свобода, за которую я могу отвечать»
— В вашем видеоклипе к песне «Мама» довольно жуткий видеоряд, но при этом с психологической стороны он честный. Там видно, как насилие меняет сущность человека, превращая его в существо, состоящее из гнева, ярости, ненависти. Вы говорили, что в вашей семье всегда уважались права женщины, но при этом видео такое, как будто вы все это прочувствовали сами.
— У меня был опыт жизни с человеком, который страдал от проявлений собственной склонности к насилию. Я его не называю, потому что защищаю его. Он мне доказал, что люди могут меняться. Человек имеет право на ошибку, я искренне в это верю, у меня есть такой пример — человека, который осознал свои ошибки, вернулся к себе, живет нормальной жизнью, стал хорошим человеком, и все это далось ему огромным трудом.
Несмотря на то, что я получила от него много несправедливости и боли, я его сейчас очень уважаю. Абьюзеров называют монстрами, и это так, они причиняют много боли, страха, ужаса. Но мы не задумываемся, откуда это берется, почему? Можно ли сделать так, чтобы человек не становился монстром?
Когда я говорю, что надо помогать и абьюзерам, меня критикуют, в первую очередь те люди, кто прошел опыт абьюза. У них очень много обид, я это понимаю, но время пройдет, они, может быть, изменят свое отношение, ведь на кону человеческая жизнь — и абьюзер тоже человек.
И он тоже имеет право измениться. Но почему у нас в стране всего два-три центра помощи абьюзерам? Почему в мировой практике мы говорим о домашнем насилии только в одностороннем порядке?
- Во многих западных странах абьюзеры обязательно должны проходить курс с психологом. У нас такой практики действительно нет.
— А ведь если этим людям не помогать, они будут причинять боль другим. В моем окружении есть молодой человек, который недавно признался в том, что бил девушек, с которыми жил. Я об этом узнала немного раньше, предлагала ему помощь, у него уже был психотерапевт, и он работал с ним, и эта работа привела к тому, что он публично признался в своих ошибках — не ради показухи, а чтобы сказать самому себе: «Да, я признаю, что был чудовищем. И я хочу поверить, что когда-нибудь буду достоин нормальной семьи, я к этому иду». Они ведь сами не верят, что у них будет все нормально.
Они боятся признаться, потому что их отвергнут, закроют, лишат всего. Многие скрывают, ведут двойную жизнь, причиняют все больше боли другим. А если бы им помогли, если бы они не боялись остракизма, насилия стало бы меньше. Мы постоянно ходим по кругу и воспроизводим насильников. Парень, который признался, что бил своих девушек, рассказал, что в детстве его бил отец, он бил и мать, и мальчик защищал свою мать. Когда ты с детства видишь проявление любви в виде насилия, то для тебя любовь становится насилием, ты не знаешь другой формы любви.
Я считаю, что насилие только в единичных случаях имеет генетические причины, в основном это идет от общества, в котором будущий насильник живет.
Если человек только начал совершать насилие, и его подхватили, помогли — он будет пытаться это исправить. Если же он знает, что помощи не будет, а будут только большие проблемы, то он станет все скрывать. И придумывать более изощренные способы для продолжения своего насилия.
Есть такой музыкант Ар Келли, он сейчас арестован. На протяжении всей своей жизни он держал секс-лагерь из женщин, рабынь. Он находил несовершеннолетних девочек в школах в черных районах, они видели в нем шанс на нормальную жизнь.
Он селил их у себя в доме, с каждым годом все хуже и хуже к ним относился — вплоть до того, что они с ведрами сидели в комнатах и справляли нужду, когда он разрешал. Этот человек столько лет существует на сцене, и его только сейчас пытаются посадить, и то фактов не хватает. Если проследить за тем, как он вел себя раньше, то становится понятно, что вначале он даже песни писал о своей склонности к несовершеннолетним девочкам. У него есть песня, что возраст — это лишь цифра, он написал ее для 15-летней певицы, с которой состоял в отношениях, она была от него беременна, и это все скрывали.
Однажды в паблике появилось его секс-видео с несовершеннолетней девочкой. В СМИ это выглядело так: «Ар Келли снял видео с девочкой-подростком»; «Ар Келли — извращенец». Он понимал, что ему теперь лучше быть в тюрьме, чем на свободе. Дело расследовалось четыре года, суд его оправдал. Газеты написали: «Ар Келли невиновен». Общество вздохнуло: фуух, невиновен, слушаем дальше его музыку. А для Ар Келли этот опыт обернулся тем, что он стал вести себя иначе: теперь его невозможно было ни на чем поймать. Он сказал себе: «Я буду тише себя вести, изощреннее, жестче, хитрее». И он продолжал делать зло в тишине. Отсутствие помощи таким людям замыкает круг и умножает насилие.
Вы недавно записали песню про путь воина…
— Компания «Дисней» выпустила фильм «Мулан», а я записала к нему саундтрек.
— Песня кажется очень органичной для вас. Вы себя чувствуете воином?
— Я обычно все свои песни пишу сама, это фактически мои мемуары. Но эта песня случилась неожиданно, мне предложили ее спеть, сначала не было текста, была только мелодия. Я согласилась, потому что мне был интересен процесс работы — музыка для кино, вау! Когда мне прислали весь ее текст и когда я увидела фильм, то вдруг поняла, что это мне очень близко. Как будто вселенная меня выбрала и сказала: иди, вон там ты получишь силу.
Я же чувствую себя уязвимой, как и все, и мне тоже нужно, чтобы музыка меня поддерживала.
Поэтому первая встреча с песней — это проверка моего внутреннего опыта. Эта песня меня прямо зарядила, я получила от нее столько энергии, что на финальной записи сказала себе: «Помогло, можно сдавать».
— То есть вы этой песней как будто латы на себя надели.
— Да-да, именно так. Я сама не смогла бы так написать, потому что когда ты пишешь сам, ты пишешь о своих переживаниях, о своей боли. А тут — как будто кто-то со стороны увидел и помог мне спеть песню, которая дала мне защиту.
— Вы в музыке не пошли по проторенному пути, начали свои музыкальный проект в Instagram, это не дало вам сразу очень большой аудитории. Почему вы решили идти такой дорогой?
— Вы же понимаете, что такое идти проторенным путем. Знаете, на какие нужно идти поступки, жертвы. Это ограничение свободы, во-первых. Это нечестные поступки со зрителями, во-вторых. Надо врать, придумывать несуществующие инфоповоды, скандалы, грязь.
Кому-то это нравится, а мне важно засыпать спокойно, не с тяжелой душой, а с пониманием, что я сегодня все сделала правильно, я несу за это ответственность. Вот если я надену некомфортную одежду, то на сцене не смогу петь — я начинаю задыхаться, меня раздражает. Поэтому мама и начала шить мне костюмы.
Если я буду делать то, что не по мне, я жить не смогу.
Не буду скрывать, что мне хочется собирать огромные залы, быть очень популярной, я люблю музыку, я ей служу, и мне очень хочется, чтобы музыка была чуть больше, чем просто фоновая песня. Потому что музыка — это истории жизни, это сама жизнь. Но мне нужна моя свобода, за которую я могу отвечать.
Правила комментирования
comments powered by Disqus