Распространение салафитских и других радикальных религиозных течений в Казахстане и в целом регионе Центральной Азии – факт общеизвестный. Но в январских событиях в Республике Казахстан он едва ли не впервые заметно проявился как один из важных факторов дестабилизации. Какие еще угрозы актуальны для Казахстана и государств Центральной Азии – по итогам январского кризиса в РК обсудили эксперты.
В ситуационном анализе приняли участие директор Центра евразийских исследований Санкт-Петербургского государственного университета, профессор СПбГУ Александр Колесников, директор Центра изучения региональных угроз Виктор Михайлов (Узбекистан), аналитик Vision & Global Trends Фабрисси Виельмини (Италия), директор Центра исследовательских инициатив «Ma'no» Бахтиёр Эргашев (Узбекистан), профессор Казахстанско-немецкого университета Рустам Бурнашев, директор Центра изучения проблем европейской интеграции Белорусского государственного университета Юрий Шевцов, заведующий кафедрой мировой политики факультета международных отношений СПбГУ Дмитрий Барышников, директор ИАЦ МГУ Дарья Чижова , старший научный сотрудник центра постсоветских исследований ИМЭМО РАН Станислав Притчин (заочно), шеф-редактор ИАЦ МГУ Александра Перминова.
Организатор и ведущий ситуационного анализа – профессор СПбГУ Александр Князев. Отчет о ситуационном анализе представляет собой сокращенное и обобщенное отражение высказанных мнений и оценок, каждая из которых не обязательно совпадает с мнением отдельных участников ситуационного анализа. С первой частью отчета можно ознакомиться по ссылке.
Виктор Михайлов уверен, что угроза религиозной радикализации в регионе находится на восходящем тренде и требует особого внимания. По мнению эксперта, «сам салафитский фактор, который раскручивал человек, близкий к фигуре первого президента, является серьезной угрозой для региона. И в Узбекистане эту угрозу почувствовали, потому что есть Южный Казахстан, который также был подвержен салафитскому влиянию». «Я даже могу сказать, что сам испытал определенного рода сложности, когда после публикации 6-7 статей о салафитах меня пригласили в определенную службу и сказали, что коллеги из соседней страны [имеется в виду из Казахстана] попросили Михайлова успокоить, а то он сильно разошелся». «Заметные потери среди силовиков в январских событиях помимо иного свидетельствуют и о том, что они не были профессионально подготовлены, их уровень подготовки для противодействия даже бандам мародеров оказался провальным, не говоря уже о боевиках», – озвучил эксперт.
Михайлов сомневается в серьезном факторе влияния из Афганистана на казахстанские события: «Международные террористические организации, в которых воюют граждане Центральной Азии (Узбекистана, в первую очередь, Кыргызстана, Таджикистана и Казахстана) и на Ближнем Востоке и, особенно, в Афганистане, сейчас испытывают довольно серьезные проблемы. В первую очередь, в финансовом плане. Во вторую очередь, есть давление со стороны талибов, которые пытаются показать себя договороспособными с внешними партнерами. Продемонстрировать, что сейчас держат под контролем тех, кто раньше вольготно себя чувствовал – прежде всего, на севере страны. Но для многих международных группировок север Афганистана – это не такая и комфортная зона для ведения боевых действий. Кто-то из них был туда переброшен и, возможно, забыт. Чувствуют они себя там крайне неудобно, есть большие проблемы с деньгами и с боевыми припасами, с питанием, медикаментами, жильем. В их состоянии чаще всего совсем не до того, чтобы думать о каких-то войнах, конфликтах».
Гораздо больше беспокоит, говорит Виктор Михайлов, уровень радикализации самого центральноазиатского региона. «То, что творится в закрытых группах соцсетей, телеграм-каналах, например, как обсуждались события в Казахстане – это отдельная тема. Подобный материал к рассмотрению заслуживает того, чтобы все собрать и проанализировать. Потому что то, что писали, в частности, в узбекских группах, на узбекском языке, где радикальный салафитский момент был наиважнейшим, – это серьезнейшая проблема, которая в недалеком будущем ожидает всех нас». «После событий в Афганистане мы видели просто взрыв салафитских и других радикальных мыслей в интернет-пространстве. События в Казахстане стали еще одни поводом, чтобы антимодернизационные силы вышли в медийное поле и стали во многом диктовать свои правила», – дополняет Бахтиёр Эргашев.
Тему салафизма поддержала и Александра Перминова: «Важно различать участие в январских событиях тех или иных радикальных групп в Казахстане. В Казахстане существует проблема «элитного салафизма», который фактически долгое время был встроен в систему правящих элит. Мы помним, что сторонники идеи о том, что риски радикализма в стране ничтожно малы, приводили аргумент – на историю современного Казахстана выпало не так уж и много терактов. Но, с другой стороны, не стоит забывать о том, что часть радикалов находилась под патронатом определенных лиц у власти, поэтому до кризисных времен все только выглядело спокойно – пока внутри элит не активизировался конфликт».
Рустам Бурнашев считает, что говорить нужно не столько о радикализации, сколько о фрагментации элит. Основной вопрос – это сокращение ресурсов, на которых выстраивался баланс интересов между группами влияния. В некоторой степени мы можем наблюдать это во всех странах Центральной Азии, но в Казахстане это стало сейчас наиболее очевидным. Нестабильность и падение цен на углеводородные ресурсы, сокращение поступления финансов в карантинный период, достаточно длительный, привели к тому, что ресурсов не хватает. Потому фрагментация групп интересов сильно увеличивается.
Сокращение «кормовой базы» элит – так обозначил данное явление Бахтиёр Эргашев. «В этих условиях процессы модернизации приводят к снижению уровня жизни населения. Это характерно не только для Казахстана, но и для всех стран региона. Таким образом роль спецслужб только усиливается. Конечно, есть попытки провести глубокие институциональные изменения, фундаментальный анализ и на этой основе что-то сократить, перенаправить на другие органы власти. Однако в любом случае радикализация ускоряется. Радикализация – это следствие сокращения «кормовой базы», как для чиновников, так и для всего общества. Недостаточно эффективные экономические реформы только усиливают феномен спецслужб, их роли и места в обществе, экономике, политике, во внутриэлитных отношениях. Поэтому нас ждут серьезные изменения, и мы не раз увидим активную роль спецслужб в процессах, которые будут проходить в регионе на среднесрочную перспективу». «Получается, скорее, это не модернизация с радикализацией, а обратный процесс – демодернизация. Как минимум, точечная демодернизация», – продолжил мысль Рустам Бурнашев. «Каждый шаг модернизации автоматически сопровождается шагами антимодернизаторских сил. Любое движение к модернизации (экономическое, политическое, социальное) автоматически вызывает отторжение тех самых радикальных сил, на самом деле здесь такая связь: модернизация и антимодернизация идут рядом и бьют друг друга», – заключил Бахтиёр Эргашев.
Субъектность Центральной Азии или кто отвечает за безопасность региона
Фабрисси Виельмини полагает, что кризис локальный может иметь системообразующее последствие в виде кризиса системы международных отношений. Прежде всего, это относится к модернизации (до сих пор применительно к Казахстану), понимаемой как использование либерального рецепта финансового капитализма в Центральной Азии. Это важный урок для будущего: Казахстан пострадал как автономный игрок на уровне большой политики. С точки зрения концепции о региональных комплексах безопасности Копенгагенской школы [Б. Бузан и О. Уэвер], постбиполярная Центральная Азия долгое время оставалась пространством, разделенным между двумя статусами. Первый – быть составной частью российской системы безопасности (и, следовательно, державы). Второй – это попытки и проекты создания отдельного блока, идеально автономного, с практической точки зрения, как буферное пространство. Во втором варианте это пространство поддерживалось бы Западом и/или Турцией в их евразийских амбициях (альтернативно и потенциально восточноазиатскими державами, такими как Япония и Корея).
Фабрисси Виельмини считает, что с вмешательством ОДКБ в «казахстанскую анархию» эта организация превратилась в оперативного игрока в условиях стратегического противостояния внутри пространства бывшего СССР. Россия тем самым взяла под контроль/потенциально взяла под контроль систему безопасности в ЦА. Сейчас вопрос, будет ли этот порядок сохраняться и насколько это будет эффективно. «Россия не может претендовать на управление регионом, создание общего для всех пути, если сама не сможет решить свои экономические проблемы. Можно и нужно поставить под вопрос модель финансового капитализма. Все же обращает на себя внимание недостаточный уровень инвестиций в ЦА со стороны евразийской структуры, в которой основная роль у РФ. Хотя инвестиции в Центральной Азии есть – и в сфере транспорта, инфраструктуры, но они от Китая».
По оценкам Юрия Шевцова, говорить о том, что в регионе произошли какие-то большие изменения, рано. Однако сейчас возникли предпосылки к переменам в системе безопасности в ЦА в связи с казахстанскими событиями. «Во-первых, потому что себя очень эффективно проявила ОДКБ – как раз в момент обострения отношений между Западом и Россией. Значит, со стороны Запада будет ответ на эту эффективную акцию ОДКБ, на новую роль организации в регионе. Во-вторых, нужно обратить внимания на процессы, связанные с фондом «Самрук-Казына» в РК. Если будет решено этот фонд расформировывать, сделать его элементом внутренней экономической конкуренции в Казахстане, то получится, что страна отказывается от модели развития условной Малайзии или Сингапура, или мечты о такой модели развития, под которую этот фонд и создавался. Но если Казахстан переходит к модели развития не восточноазиатской, а связанной уже с его территорией, то это повлечет за собой сильные внешнеполитические и геополитические изменения. «Такой Казахстан будет тяготеть к России, я думаю», – говорит Шевцов. Непонятно, что будет с теми фондами, которые Казахстан расположил на Западе, где уже не раз демонстрировали способность ставить подобные деньги под угрозу конфискации или заморозки. Если Казахстан начал драйв в сторону России, то значит, те деньги могут зависнуть всерьез, а это будет означать для обновляющейся политической элиты Казахстана необходимость искать новые пути развития всерьез.
Бахтиер Эргашев предлагает исходить из того, что «уже в среднесрочной перспективе – ближайшие год или три – нас ожидают два серьезных события в регионе. Это переход власти от отцов к сыновьям в Туркменистане и в Таджикистане. И, несомненно, с отсылкой ко мнению Юрия Шевцова, мы однозначно должны ждать ответ на региональном уровне со стороны сил, которые на самом деле после январских событий потеряли в Казахстане часть своего политического влияния. При этом, конечно же, на примере президентской компании 2021 года в Узбекистане было видно, что Узбекистан становится все более важной целью для воздействия на региональную ситуацию. Так что кризис в Казахстане – это начало целой сети событий флуктуационного характера, которые нас ожидают».
Александра Перминова, говоря о вероятных изменениях в регионе, обращает внимание не то, что события в Казахстане во многом стали неожиданностью для китайских наблюдателей. Теперь КНР сделает выводы из кризиса и из того, что его в Китае практически «прозевали». Однако о новой роли КНР в региональной безопасности говорить рано. Россия, условно подписавшись на операцию ОДКБ, вновь зафиксировала себя как гаранта безопасности в регионе, и для Китая это серьезный сигнал. В частности, Китай будет внимательно следить за тем, будет ли Россия принимать какие-либо решения по урегулированию обстановки в РТ (имеется в виду ситуация на границе с Афганистаном), и насколько это будет успешно. Для Китая это будет определенный маркер».
С точки же зрения Рустама Бурнашева, «то, чего нет, измениться не может. Никакой региональной подсистемы международных отношений, а особенно с точки зрения безопасности, в Центральной Азии нет. Соответственно, меняться просто нечему. Показательно, что в отношении событий в Казахстане, никакой общей позиции у стран ЦА просто не было. Та же «консультативная встреча на уровне лидеров стран Центральной Азии» молчит, и это показательно, такого уровня просто нет. Соответственно, никакой региональной системы тоже нет. Никаких оснований того, чтобы что-то поменялось во взаимоотношениях на двустороннем уровне, я тоже не вижу. Те процессы, которые происходили в Казахстане, двухсторонние отношения не затрагивают. Страны Центральной Азии просто сделают дополнительную фокусировку на внутренние национальные процессы. С моей точки зрения, очень серьезная трансформация будет происходить, если на Казахстан будет усиливаться внешнее давление. Ранее в Европе обозначили вопрос о необходимости международного расследования событий в РК. Мы имеем примеры того, к чему приводят требования международных расследований в других странах Центральной Азии».
Один из векторов такого развития – нарастание изоляционизма, считает Рустам Бурнашев. Соответственно, если в Казахстане, как реакция на европейские требования, будет происходить нарастание изоляционизма, тогда региональная система будет меняться. Поскольку выход на какой-то внешний рынок для Казахстана необходим.
«Закон Мерфи» для Центральной Азии
В прогнозных оценках участников ситуационного анализа можно отметить общее преобладание оценок пессимистического характера. Дарья Чижова ставит под сомнение тезис о том, что транзит власти в Казахстане завершен. «Сейчас начинаются перестановки в холдинге «Самрук-Казына» и в квазигосударственном секторе, в крупном бизнесе, все это аффилировано с «семьей». Соответственно, кадровые перестановки повлекут за собой и переделы сфер влияния. А с учетом того, что социально-политическое напряжение в целом остается довольно высоким, то только после завершения преобразований в этих институциях можно будет, наверное, говорить о том, что транзит завершен. Другой тезис: ОДКБ сыграла неоднозначную роль в позиционировании внутри страны, активизировав раскол по векторам внешней ориентации. И перед ОДКБ теперь будет стоять задача искать какой-то консолидирующий вектор, а для России возникает много новых вызовов и рисков».
Станислав Притчин считает, что «с одной стороны, мы видим системную консолидацию властной вертикали. Действующий президент выстраивает такую конфигурацию власти, которая бы максимально состояла из чиновников и политических фигур, на кого он может положиться. При этом кадровая скамейка у Касым-Жомарта Токаева не такая уж большая, поэтому он на первом этапе вынужден опираться на старые кадры, но при этом точечно уже готовит замены по ключевым для себя направлениям работы. Здесь показательный пример смена министра обороны буквально через неделю после утверждения правительства.
С другой стороны, в плане приоритетов новой власти Станислав Притчин видит максимально социально-ориентированную, даже в некоторой степени популистскую, повестку. Создание Фонда «Народу Казахстана» с не совсем прозрачной системой наполнения максимально отвечает чаяниям народа на более справедливое перераспределение доходов от добычи и экспорта природных ресурсов, но вряд ли реально сможет изменить сложившуюся экономическую модель в республике. Правительство заявляет очень амбициозные цели по борьбе с коррупцией, о создании более открытой, эффективной системы государственного управления. В первую очередь, это касается деятельности холдинга «Самрук-Казына». Таким образом, создается очень высокая планка ожиданий у общества от работы нового правительства, что в случае проблем с реализацией планов может вызвать точки нового социального напряжения в перспективе.
Александр Колесников считает, что следует ожидать дальнейшего усиления англо-саксонского фактора и ослабления российского влияния в регионе. Более оптимистичен Рустам Бурнашев: если не будет происходить никаких изменений, то нет оснований для изменения внешней политики Казахстана. Токаев – один из создателей концепции внешней политики, которая реализовывалась в Казахстане в последние годы. Та политика, которая называется многовекторной, если опять же не будет давления внешних факторов, не будет меняться.
Бахтиер Эргашев склонен связывать все изменения во внешней политике с изменениями в политике внутренней: «Я внимательно отслеживал выступления президента Токаева и ту программу малых реформ, которую он предложил: это пока косметические изменения. Не поставлен вопрос о том, будет ли меняться экономическая модель РК. Имеется в виду модель олигархического компрадорского капитализма, когда сохраняются сырьевая направленность экономики, преобладание зарубежных компаний в ключевых сырьевых сферах экономики страны. Будет ли увеличиваться доля Казахстана в этих активах, можно ли вообще ставить вопрос о национализации? Пока нет оснований ожидать кардинальных изменений в экономической структуре страны, а значит, не будет и серьезных изменений в политике безопасности, во внешней политике».
Отвечая на вопрос об объективной необходимости миротворческих сил ОДКБ во внутриказахстанском урегулировании, Юрий Шевцов апеллирует к тому, что существовала угроза выхода ситуации из-под контроля. «ОДКБ помогла в критической ситуации удержать ситуацию под контролем, но дальше включился механизм внутреннего урегулирования, а он своего рода дипломатический. Он работает не через институты государства, а через то, что мы можем по привычке назвать договоренностями внутри властных группировок. Убрать вооруженных людей с улиц без слишком больших эксцессов Казахстану удалось своими силами – значит, сработал внутренний механизм урегулирования». Тем не менее, по мнению Станислава Притчина, в Центральной Азии возрастает запрос на усиление взаимодействия в сфере безопасности. В том числе, в борьбе с трансграничной преступностью, незаконным оборотом оружия, экстремизмом, с целью пресечения возможности для участников беспорядков скрыться в другой стране. Другой вопрос, что в нынешних условиях сложно будет найти основу для общей платформы для более глубокого взаимодействия в регионе. ОДКБ без подключения Узбекистана будет не совсем эффективной. Вместе с тем, наличие большого объема оружия на юге Казахстана является серьезной региональной проблемой в сфере безопасности.
