Пока Владимир Путин признавал Донбасс, корреспондент «Ъ» общался с беженцами
Пока президент России Владимир Путин проводил 21 февраля заседание Совбеза и обращался к гражданам с длинной речью, в которой обосновал необходимость признания ДНР и ЛНР, корреспондент «Ъ» Александр Черных непрерывно говорил с эвакуированными жителями ДНР. Они ожидаемо поддержали признание — хотя надеялись на присоединение. Видеооператор, молодая мать, пенсионерка, учительница и школьница рассказали «Ъ», когда и почему они перестали считать себя гражданами Украины.
В понедельник мы с коллегами решили поездить по Ростовской области — поближе к тогда еще не признанной ДНР. Пятикилометровая приграничная зона все эти дни оставалась закрытой для большинства журналистов — Центр общественных связей ФСБ игнорировал десятки обращений о работе там. Те, кто рискнул выбраться без разрешения, возвращались и рассказывали про не очень вежливых людей, которые фотографировали документы, заставляли форматировать флешки камер и отправляли обратно с предупреждением: «Еще раз тут увидим, разговаривать будем в другом месте и по-другому». Но мы решили, что в день заседания Совбеза что-то интересное может произойти именно в тех краях,— поэтому наша машина крутилась по дорогам и проселкам, не заезжая в запретку.
Журналисты слушали выступления членов Совбеза; водитель, мрачнея, разглядывал в банковском приложении тревожные красные графики акций российских компаний. Денег он вложил не так много, но с каждой минутой их становилось меньше. Наконец он не выдержал и съехал на обочину: «Кому надо, идите ссать, а я пока доллары прикуплю».
Когда все финансовые операции были завершены, мы выехали на основную дорогу и двинулись к границе. Трасса была порядком раздолбана — примерно как Тверская улица в период подготовки к майскому параду. На экране смартфона директор СВР Сергей Нарышкин затруднялся с ответом на вопрос, поддерживает он признание или присоединение республик. В это момент водитель присвистнул: «Мужики, смотрим налево, но камеры свои даже не трогайте». В поле стояла длинная колонна военной техники — танки, БМП, грузовики, джипы… Аккуратно расставленные вдоль лесополосы, они казались коллекцией дорогих игрушек на каминной полке. Технику было прекрасно видно с дороги общего пользования — возможно, ее специально поставили так, чтобы было лучше видно.
Признание самопровозглашенных республик Россией встретили в ДНР военным призывом
Заседание Совбеза затягивалось, обстановка у границы оставалась мирной (с поправкой на обстоятельства), доллар рос, рубль падал. Я решил рвануть в Таганрог, поговорить с эвакуированными жителями ДНР. Полиция не разрешала журналистам заходить в пункты временного размещения, но несколько отелей приняли беженцев — а значит, можно было сидеть в лобби, пить чай и лезть к людям в душу. На входе у меня проверили пресс-карту, но запретить находиться в гостинице не смогли.
«Моя душа в России»
Владимир Путин завершил заседание Совбеза обещанием «принять решение сегодня» — но никакой интриги, честно говоря, уже не было. Видимо, поэтому атмосфера в гостинице ничем не напоминала день финального матча чемпионата мира. Не было толп у развешанных по стенам экранов, никто не мерил шагами лобби, дожидаясь обращения президента. Граждане пока еще не признанной ДНР спокойно ужинали в столовой, потом вставали в очередь на ПЦР-тест — и шли обратно в номера. Коллеги с «Дождя» (внесен в реестр СМИ-иноагентов) записывали интервью. Я тоже подошел к пожилой женщине и попросил разрешения «поговорить об итогах заседания Совбеза». При обычных обстоятельствах этот вопрос звучал бы максимально идиотски — но только не сегодня.
— Мы защищены теперь Россией, вот и все итоги. Для нас это многое значит и многого стоит. Теперь мы ждем присоединения к России, весь Донецк за это. И я думаю, что Луганск тоже.
— Вы из Донецка?
— Да, я там родилась, прожила всю жизнь, сейчас мне 68 лет. И родители мои там похоронены.
— Скажите, а до событий 2014 года вы себя кем считали? Русской или украинкой?
— О-о-о, я русская в душе,— уверенно кивает женщина.— Я русская. Я жила в Украине, да, но моя душа в России.
— А когда вы жили в советском Донецке, у вас были проблемы с украинцами?
— Да не было ничего такого, никто нас не разделял. Мы жили все одинаково, жили одной семьей. Разговаривали на русском языке, нам никто этого не запрещал. С нами разговаривали на украинском — и мы понимали друг друга. Вот моя мамка с деревни была, она только по-украински разговаривала. И мы в своей семье говорили по-украински и по-русски, нас это никак не стесняло, никак не беспокоило. Потому что мы жили спокойной жизнью, мы шли на работу, знали, что у нас будет аванс, зарплата, пенсия… А сейчас мы пенсии только благодаря вам получаем.
— А когда СССР распался, как вам жилось в независимой Украине?
— Да нормально. Нормально. Никаких не было противоречий, все шло нормально. До четырнадцатого года.
— Если честно, я сейчас не очень вас понимаю. Вот вы с украинцами были вместе в Советском Союзе…
— И жили чудесно!
— …потом в независимой Украине…
— И тоже нормально жили.
— Тогда что пошло не так? Почему все поменялось?
Женщина задумывается.
— Понимаете… подсознательно мы, наверное, все равно были ближе к России. Ну я по себе говорю, по многим своим знакомым, подружкам, соученицам. К России мы всегда были ближе, понимаете. Ну и опять же Западная Украина всегда нас считала… ну сами знаете кем. Не такими людьми, как они. Они считают, что мы совсем другого сорта.
— А в жизни это как проявлялось? Вы лично как-то сталкивались с таким отношением?
— Я — нет. Но вы знаете, это как-то в воздухе было. А началось выплескиваться в момент первого майдана, когда Ющенко (Виктор Ющенко, президент Украины в 2005–2010 годах.— «Ъ») еще был… Вот начиная с тех выборов стало четко ощущаться какое-то давление. В воздухе витало, что мы не такие, как они. Что у них должно быть больше власти. С того момента все и покатилось. Иначе, думаю, мы бы так и жили спокойненько…
— Но ведь вы жили не на Западной Украине. В чем же вы чувствовали давление?
— Да, у нас никто не конфликтовал. Ну вот мы как-то считали, что они, «бандеры» (распространенное обозначение украинских националистов, по имени Степана Бандеры, 1909–1959.— «Ъ»), с самого рождения, с самого детства настроены против нас. И это все накапливалось, накапливалось… а потом случилось то, что случилось. Я не знаю, как вам объяснить, но это просто в воздухе витало. Нет, никто не думал, что такое может случиться. Но видите как — к этому все в итоге пришло.
Женщина собирается с мыслями, а заем продолжает — уже совершенно уверенно:
— Испокон веков, мне кажется, так было: бандеры — они против нас. Потому что мы думаем не так, как они. Москали — вот как они нас называют. И вас, кстати, тоже.
— А лично вас хоть раз так называли — «москаль»? Ну — в лицо?
— Нет, никогда. Ни разу за все 68 лет мне никто так в лицо не говорил. Но я же по телевизору слышала, как они кричали в тот год: «Кто не скачет, тот москаль!» Было же это? Было.
— Думаю, вам сказали бы, что это шутка…
— Знаете, что-то мне было не смешно. Совсем не смешно. И я вам так скажу: наших, донецких, на Майдане не было. Потому что наши люди работают, а не скачут.
Я разговаривал на Майдане с человеком из Донбасса. Но не успеваю об этом рассказать — к женщине подходит седой муж и просит идти спать. Напоследок она говорит:
— На Майдане хотели за нас все решить — вот что пошло не так. Хотели, чтобы мы не разговаривали на русском языке. А мы хотели, чтобы нас никто не притеснял. Теперь, я думаю, все так и будет.
«Нас они не видели»
За столиком в углу лобби сидит мужчина лет сорока, на коленях — маленький ребенок. Тот что-то лепечет на своем языке — еще не русском и не украинском. Я спрашиваю его отца («Очень приятно, Игорь») про итоги Совбеза.
— Наше мнение однозначное, мы этого решения ждем восемь лет. Потому что мы восемь лет живем в аду. Психологическом, прежде всего. В 2017 году мы тикали из-под обстрелов, когда моя жена была беременная вот этим человеком,— он гладит по голове ребенка.— Мы жили в Донецке на Путиловке, а тут в шахту имени Засядько попадание было. Стекла повылетали, ну все понятно, пора тикать. У нас на этот случай был собран «тревожный чемоданчик» — вы, наверное, не знаете, мы так называем сумку с документами, медикаментами, нижним бельем…
Я знаю, что такое «тревожный чемоданчик». Потому что жители украинских городов в последние недели часто выкладывали в соцсетях фотографии своих «тревожных чемоданчиков» — которые они собирали на случай российского вторжения. А многие жители российских городов писали в комментариях, как им стыдно. Я не писал, но мне тоже было стыдно. И стыдно сейчас, когда я слушаю Игоря — потому что я никогда не задумывался, а есть ли «тревожные чемоданчики» у жителей Донецка.
— …Вот так мы в четыре часа утра, в полной темноте, бежали с беременной женой несколько кварталов до ближайшей остановки транспорта. Потому что в наш район транспорт не доезжал. Когда сын вырастет, расскажу ему — не поверит.
Я задаю Игорю тот же вопрос — кем он себя ощущал до войны, русским или украинцем. Он отвечает уверенно:
— До четырнадцатого года я чувствовал себя украинцем. Украинцем русского происхождения. И это нормально: поживите вы, допустим, в Польше хотя бы годик — и вы привыкнете к их быту, будет слушать их музыку, поймете их юмор, полюбите их блюда — и поневоле почувствуете себя уже немного поляком. Так и тут. Живя в Украине, ты чувствуешь себя украинцем. Потому что тут сало, тут борщ, тут цибуля, песни украинские — и ты чувствуешь себя украинцем. Но с русскими корнями. Мы думаем по-русски, у нас юмор русский — и это тоже нормально и не должно никого напрягать.
Западные СМИ о признании Россией республик Донбасса
Украинский язык я понимал. И если бы у меня тогда ребенок был, я бы его отдал на украинский как дополнительный. Мы в этом государстве живем, знать его язык необходимо. Но заставлять,— он выделяет голосом,— заставлять нас переходить на украинский — ну это просто против моей воли. Ну как я могу заставить себя думать украинским языком?
— Но до 2014 года вы сталкивались с каким-то пренебрежением из-за языка, из-за русских корней?
— Я слышал от знакомых, что за Донбассом такое бывает. Например, в магазине тебя могут не обслужить, если ты на русском говоришь. Но я с таким ни разу не сталкивался. А ведь я в 2003–2006 годах объездил всю Украину. Я тогда работал видеооператором, сколько мы в командировки ездили: Днепропетровск, Киев, Одесса — ох, я бы с таким удовольствием погулял опять по Одессе. Ездили в мелкие города на Западной Украине — и все с нами нормально разговаривали по-русски. Может, только в селах были старички, которые с нами по-украински разговаривали. Ну и нормально — мы же тоже украинский язык знаем. А так — ну на всех уровнях с нами разговаривали на русском языке.
— Тогда что пошло не так? Почему в итоге вы и ваши соседи покинули Украину?
— Погодите, мы не покидали Украину! — волнуется Игорь.— Я так думаю, что это Украина покинула нас.
— А что для вас стало точкой невозврата?
— Знаете, у меня не было такой четкой точки. Просто все стало накапливаться… Сначала Майдан, с которым я лично был не согласен. Потом стало возмущать полное несоответствие того, что говорят на украинских каналах,— и того, что у нас тут реально творится. Твердят, что у нас тут не местные, а российская армия. А на самом деле в апреле 2014 года никакой российской армии тут не было.
Мне тогда коллеги звонят, говорят: приехало китайское телевидение, им нужен оператор из местных. Мы съездили в Славянск, откуда у нас все началось, и я своими глазами увидел блокпосты с нашей стороны — и с украинской. Вот как тогда выглядел наш блокпост? Мешки с песком, покрышки и куча бутылок с горючей смесью. Рядом люди с палками, и на весь блокпост — ну, может, одно охотничье ружье. А через пару километров — их территория. У меня там волосы дыбом встали, я столько страха натерпелся. Они стоят все в полной амуниции, в «сферах», рядом в лесополосе закамуфлированы танки. Ты идешь и думаешь: как так можно против людей с палками. А потом думаешь: а ведь это все и против тебя тоже. И тут я осознал, что назад дороги уже, кажется, нет. Когда твое государство против тебя посылает армию, ты уже не воспринимаешь его своим государством.
Хроника боев за Славянск в 2014 году
12 апреля «Народное ополчение Донбасса» под руководством гражданина РФ, экс-офицера ФСБ Игоря Стрелкова захватило в Славянске райотдел милиции, горсовет и здание СБУ.
13 апреля глава МВД Украины Арсен Аваков заявил о начале силовой операции в Славянске. Город покинула мэр Неля Штепа, «народным мэром» стал лидер ополченцев Вячеслав Пономарев.
15 апреля Славянск взяли в кольцо 20 БТР, 2 тыс. военных и десять танков. В соседнем Краматорске в ходе спецоперации силовики взяли аэродром.
2 мая началась активная фаза операции с использованием авиации и бронетехники. Военные перекрыли въезды в город.
7 мая ополченцы обменяли трех офицеров СБУ на «народного губернатора» Донбасса Павла Губарева, задержанного в марте, и еще двух человек.
11 мая и. о. главы администрации президента Украины Сергей Пашинский заявил, что силовая операция в Славянске, Краматорске и Красном Лимане перешла в финальную стадию.
24 мая в Андреевке (пригород Славянска) были убиты итальянский журналист Энди Роккелли и его переводчик россиянин Андрей Миронов.
29 мая ополченцы сбили украинский вертолет Ми-8, погибли 14 военных.
3 июня начался артобстрел города. За день, по данным украинской стороны, были убиты 300 и ранены 500 ополченцев.
24 июня ополченцы сбили вертолет Ми-8. Погибли девять человек, в том числе четыре сотрудника СБУ.
5 июля МВД Украины доложило президенту Украины Петру Порошенко о взятии Славянска. Ополченцы покинули город.
— Потом китайцы поехали на гору Карачун, и мы там шли просто по ковру из гильз. Местные стоят с трясущимися руками, говорят, что подъехали военные на БТР, начали их прогонять. Люди врассыпную — и тут начали стрелять по ногам. Вот так нам там рассказывали.
К нам подходит пожилая женщина. Она молча садится на соседний стул и слушает рассказ Игоря. Ее лицо — застывшая маска.
— Мы шли к мосту перед подъемом на гору, и тут я увидел… тело. Для меня это была первая жертва войны. Может это вообще была первая жертва этой войны, я не знаю. Труп мужчины с пулевыми ранениями через весь торс. Я человек неподготовленный, это был ужас. Я его снимаю, понятно, свет автоматически ищу получше… А сам думаю — наверное, его жена даже не знает еще, что он мертв.
— Вы себя в тот момент чувствовали еще гражданином Украины?
Долгая пауза.
— Честно говоря, я сейчас затрудняюсь… Я столько времени себя не чувствую гражданином Украины, что уже не могу вспомнить. Но потом я смотрел на украинских военных только как на людей из чужого государства.
Знаете, я в своей прошлой жизни любил смотреть парады. Ты видишь — идут пограничники, у них вот такая парадная форма. Идут десантники — другая форма. Все красиво, спокойно. А потом ты приезжаешь на блокпост ВСУ — и там люди совсем в другой форме. В черных «сферах», лица закрытые… У меня не было ощущения, что они здесь меня защищают.
— Знаете, я был на Майдане. Помню, что люди говорили про ОМОН, про «Беркут». Что у них жуткая агрессивная форма, черные доспехи, и это уже не воспринимается как силы правопорядка. Для них это были пришельцы, чужаки, враги. И на недавних протестах в Минске мне люди говорили то же самое. Получается, что ваши, скажем так, политические противники испытывали на Майдане по отношению к «Беркуту» те же эмоции, что и вы к украинской армии. Что вы об этом думаете?
— Вы знаете… я не привык мыслить вот так. Я не умею, наверное, так анализировать. Кое в чем я профессионал, но не в политике, не в военных действиях. Я обычный человек, хоть творческая личность. Для меня главное — чтобы был мир. И если начинается какой-то конфликт, я не сразу могу понять, кто прав, кто виноват, извините.
— Это как раз совершенно нормально, по-моему.
— Когда я до войны как оператор снимал политиков, пресс-конференции, я честно пытался их слушать, понять, свое какое-то отношение нащупать. Но я всегда терял нить в их словах. Отвлекаюсь на настройки камеры, звука — и теряю суть. Так и тут — я вам не могу сказать за психологию, извините.
Я могу только так сказать — ты общаешься с другом много лет, вроде бы знаешь его. А тут он вдруг приходит к тебе в костюме… ну я не знаю, в костюме шамана с бубном. И начинает что-то тебе рассказывать. Ты сидишь, и думаешь — это вроде все еще мой друг, но уже совсем другой человек. И просто перестаешь с ним дружить, потому что у вас нет ничего общего. Наверное, тут то же самое. И они чувствуют то же самое к нам. Они в своем мире жили-жили, тут вдруг конфликт — и они видят нас совсем другими. Мы же тоже в их глазах в кого-то переоделись, мы тоже для них другие, сепары…
— А вы бы могли взглянуть на себя глазами украинцев? Глазами людей, которые все эти восемь лет считают вас сепаратистами и предателями?
— Наверное, нет. У меня не настолько развита фантазия. Живя здесь, видя все, что у нас тут происходит… Я не могу представить, как в Киеве это могут видеть по-другому.
— Что вы имеете в виду? Чего они не видят?
Женщина внезапно произносит: «Нас они не видят».
Игорь продолжает:
— Вы только не обижайтесь, но чтобы понять, что у нас тут происходило все эти годы, надо было находиться изнутри. Надо жить, как мы — научиться определять «плюсы» и «минусы». Знаете, что это такое? А мы знаем: «плюсы» — это к нам (летят снаряды.— «Ъ»), «минусы» — это ответка от нас. И вот ты сидишь за ужином, дети уроки делают, — а тут за окном громыхает. Но вы все спокойны, потому что знаете — это ничего, это не страшно. А вот когда начинает посуда греметь и рамы вылетают — тут вы всей семей падаете на пол, что бы вы в тот момент ни делали. Потому что это «плюс».
У меня жена лежала в больнице, с ней в палате лежала девушка с ребенком четырехлетним — и он не разговаривал. Это оказалась психологическая травма. Она рассказывала: «Мы в очередной раз от обстрелов убежали в подвал, тут прилетело совсем рядом, загромыхало так, что ребенок испугался и просто перестал говорить».
А вот теперь представим, что я сейчас в Киеве или во Львове, где бомбы не падают. Сижу за компьютером и узнаю, что на Донбассе происходит вот такое. Что моя армия обстреливает обычных людей, таких же, как я. Я тогда сказал бы: ну елки-палки, ну нахрена так делать? Там же люди живут, там же школы, там же детские сады. Зачем так стрелять? Нельзя по-другому, что ли, договориться?
— У вас были знакомые, друзья, которые выбрали сторону Украины в этом конфликте?
— Был один товарищ — ну мы в одной группе играли, общались постольку-поскольку. Когда все это началось у нас, он на их сторону встал. Мы перестали общаться, конечно. Потом вдруг прислал мне на день рождения картинку: «З днем нарождення» и приписал «Слава Украине». Я ему ответил, без хамства, и прикрепил картинку с пучком укропа. Он прочитал — и я его заблокировал везде. Почему он так выбрал, я не знаю.
— Он уехал?
— Конечно, уехал. Он бы у нас жить не смог…
Меня подмывает спросить «А почему?» — но это было бы слишком жестоко.
— Я его не обвиняю,— продолжает Игорь.— Как обвинять человека за политические убеждения? Но только и меня не надо тогда за мое мнение обвинять. У тебя вот такое мнение? Ну бери и поезжай к своим единомышленникам.
— Так ведь и вам могут сказать: «Езжай в Россию».
— Но почему? Донецк — это мой дом. Зачем мне отсюда уезжать? Просто не трогайте нас.
Напоследок я не выдерживаю и спрашиваю:
— Вы сказали, что в апреле 2014 года российских войск не было… Напрашивается вопрос — а потом?
— А что «потом»? Потом китайцы поехали дальше. Я нашел себе другую работу и уже не вникал, какая там армия. Я больше из Донецка не уезжал; все пацаны военные, которых я знал, были наши, местные. У меня самого на машине российский флажок, и не у меня одного — это же не значит, что мы приехавшие россияне. Просто я Россию люблю. Просто мы русские.
— В начале разговора вы сказали, что до 2014 года чувствовали себя украинцем с российскими корнями…
— С русскими.
— Да, а вот теперь вы закончили фразой: «Мы русские». Вы можете вспомнить, когда у вас произошел такой перелом? Когда вы стали говорить: «Я русский»?
Игорь пожимает плечами:
— Да не было такого момента. Это просто накапливалось — и я стал себя так ощущать.
«А мы продолжаем верить в светлое будущее»
Мы прощаемся с Игорем, и он уходит. Людей в лобби заметно меньше, но и я придирчив — хочу соблюсти гендерный баланс. Наконец из лифта выходит молодая женщина с ребенком. Дарья смущается, но соглашается коротко поговорить — «только не фотографируйте, я в таком простом виде сейчас…»
— Восьмой год пошел, можно нас и признать наконец-то. (Смущенно смеется.) Ну, потому что очень устали мы так жить. Все время живешь на чемоданах, все время эти взрывы… Ну просто не знаешь, как детей рожать, как их потом растить в этих всех ситуациях. А для меня это самое важное. Поэтому мы ждем, что нас признают, как-то ситуацию урегулируют и присоединят. Не нравится состояние подвешенности, неопределенности… Мы не знаем даже, в каком государстве мы живем. И ждем, что нас как-то определят.
— Как вы считаете, почему все так получилось?
— Я считаю, что во всем виноват Майдан, и люди, которые вышли туда. И то, что произошло… я считаю, это из-за Майдана.
— Я был на Майдане и помню, как там стояли люди 20–25 лет — вам тогда было столько же лет. Они были очень воодушевлены, говорили на русском языке про свободу, про европейский путь. Почему вам, их ровеснице из другой части страны, это тогда не нравилось?
— Для меня ненормальным прежде всего было поведение этих людей — они кричали про «скакать», надевали кастрюли на голову… Ну это просто маразм — я и тогда так думала, и сейчас.
А их «европейскому пути» я изначально не доверяла. Мне казалось, что мы им и не нужны особо. Да и чего там есть такого, чего нет у нас? В общем, мне это все не было близко.
— Когда вы были гражданкой Украины, вы себя считали русской или украинкой?
— Да как-то я не разделяла… Мама русская, папа украинец, как себя тут определить? Кого из них больше люблю? Я обоих люблю. Считала себя украинкой, наверное, потому что жила в Украине. Но и Россия мне всегда нравилась. Поэтому 50 на 50.
— А сейчас?
— Сейчас уже больше русской. Потому что я не принимаю их взгляды, мне не нравится то, что там происходит. Понятно, что и там нормальные люди есть. Просто… ну у нас у каждого своя точка зрения, своя история. Не надо их за это винить. Но тогда и меня за мою историю винить не надо.
— А у вас были знакомые, которые в итоге выбрали Украину и уехали туда?
— Да, многие уехали. Кто-то действительно хотел жить в Украине. А кто-то был уверен, что Россия нас все равно никогда не заберет,— и выбрал определенность. Они боялись неопределенности, а мы продолжали верить в светлое будущее. (Смеется.) И продолжаем верить.
— Но вы же знаете, думаю, что в России тоже много проблем. А теперь будет еще больше. И светлое будущее может так и не наступить.
— Хотя бы войны нет — это уже очень хорошо. Вы просто этого не понимаете, поэтому вы нас не понимаете. Определенность — это так здорово! Когда нет взрывов, когда не надо жить на чемоданах. У меня ребенок маленький, и я не хочу, чтобы он жил среди взрывов. Вот чего я боюсь — что мой ребенок будет расти в войну.
«Вы зря все сводите к русским и украинцам»
Анна Николаевна подзывает меня сама. Она сидит в кресле как на троне, с идеально прямой спиной. Сразу сообщает, что ей «за 60», она учительница, директор школы. И начинает разговор как урок в советской школе — хорошие, правильные слова. Совершенно оторванные от реальности:
— Разум должен восторжествовать. Наша цель — это мир и только мир. Любым путем. Пусть через признание, через присоединение. Это должно принести нам мир. А Америка не принесет им мира… Наши дети это тоже понимают, у нас в республике очень хорошие ребята. У нас проходят уроки мужества, классные часы, дети с удовольствием охраняют памятники героям Великой Отечественной войны… Они готовы встать на защиту Родины…
Приходится поднять руку — и только так удается задать первый вопрос:
— Во времена СССР вы себя считали русской?
— Ну конечно. У меня папа белорус, мама украинка — а я кто? Я русская. И в паспорте у меня так было написано. И дети у меня, и внуки родились в Украине — но они русские.
— А после распада СССР вы чувствовали себя гражданкой Украины?
— Вы знаете, у меня не только русский менталитет, у меня еще учительский менталитет. Как у каждого, кто много лет проработал в школе. И я вам как учитель хочу сказать — вы зря все сводите к русским и украинцам. У нас в Донецкой области всегда было много других народов: греки, цыгане, казахи, грузины, евреи, поляки… И мы всех учили. И они все оставались греками, цыганами и поляками. Никому это не мешало. Например, у нас в школе был театральный кружок на польском языке. А спектакли они всем показывали. Сначала выходят, рассказывают содержание — а потом уже на польском играют. Мы все с удовольствием смотрели, ребята очень старались. Не в национальности тут причина.
— А в чем?
— А вот послушайте историю. Уже после Советского Союза я несколько раз была на курсах повышения квалификации в самом городе Киеве. Туда приезжали учителя разных возрастов, из разных регионов Украины — и нас собирали в один класс, как в школе. И если с нами разговаривает Западная Украина, мы переходили с ними на украинский язык. Мы хорошо знали украинский литературный язык, а у них он был не такой чистый, более разговорный. Иногда даже хотелось поправить. (Смеется.) Так вот, они никогда с нами не переходили на русский. Честно это? Нечестно. Был такой случай, когда они пошли в администрацию и пожаловались, что преподаватель читал лекции не на украинском.
— Может быть, они не понимали лекции на русском?
— Ну мы-то на украинском их понимали? Тут нечестно получается.
Или вот был урок о том, как преподавать детям Пушкина. И они, западенщина, нам с большим удовольствием рассказывали, как талантливо у них преподают детям Пушкина в переводе на украинский…
— Если честно, не очень понимаю вашего возмущения. У них же школа на украинском преподает предметы…
— Мы тогда протестовали и говорили: всю жизнь признаком образованного человека было чтение в оригинале. Шекспира же хочется читать в оригинале, правильно? А почему Пушкина не надо? Ну какой смысл переводить Пушкина на украинский, если это близкие между собой языки? А они зачитывали нам «У Лукоморья дуб зеленый» на украинском и убеждали, что это тоже красиво. А мы отвечали — так у вас перевод неточный, Пушкин здесь не то хотел сказать. И вот как сейчас помню тот урок, как мы читали друг другу Пушкина — на русском и украинском…
— Вы знаете, я это представляю сейчас как очень красивую картину. Отрывок из фильма. Казалось бы, ну что может быть дальше от войны? Как это перешло в войну?
— Вот и мне это сейчас удивительно…
Анна Николаевна задумывается.
— Мне кажется, они так сильно хотели попасть в Европу, что не думали про других. Они нас совками называют, понимаете, да? Они все такие продви-и-инутые. Они — перспективные. А мы тут все застряли в прошлом, так они думают. Хотя наши, донецкие дети были ничем не хуже. И на международных школьных олимпиадах точно так же защищали честь Украины. Они думали, что пойдут в Европу — и для них сразу откроется рай, просто так, за бесплатно. Они хотели легкой жизни.
— А это разве плохо?
— Понимаете, мы народ трудолюбивый. Мы и детей так учим — всего надо добиваться трудом. Почему надо ждать манны от кого-то? Почему надеяться, что тебе все преподнесут на блюдечке?
— Мне кажется, люди на Майдане вряд ли ожидали, что им в Европе все достанется легко и сразу. И тоже учили детей хорошему.
— Ну это чисто мое личное субъективное мнение. Может, я ошибаюсь. Может, я не так глубоко вникала. Да и вообще я ни разу в своей жизни не бывала на Западной Украине.
— Как так?
— Вот так. Да и они нас не знают. Знаете, было время, когда Украина присылала к нам в Донецкую республику… то есть тогда еще в Донецкую область наблюдателей на выборы. И почему-то всегда к нам присылали именно с Западной Украины. Когда эти молодые ребята и девушки приходили к нам на участки — они просто шарахались от нас. Они тут всего боялись, они нас боялись. И когда мы спрашивали: «Ну чего вы боитесь?!» — они говорили: «Ну как же, у вас тут тако-о-ое…»
Мы приглашали их к себе в гости — заночевать, пообщаться — но они боялись. Уходили в гостиницу. Это было очень обидно. Но надо отдать должное — часть соглашались идти жить к людям, вот это я приветствую. Мы разговаривали, высказывали свое мнение, но никому его не навязывали. Ну да, у них Бандера в чести, но вроде бы ни мы им не мешали, ни они нам. Каждый был со своим менталитетом в одной стране, никто не был выше. Поэтому я не могу понять — ну как они за столько лет не поняли, что мы просто другие? И нас нужно принять, а не переделывать. Нравится вам Бандера — ну не тащите его к нам. Зачем вы лезете в чужой монастырь со своим уставом? Не любят у нас Бандеру, и в Киеве его тоже никогда не любили, все это знают. А 9 Мая зачем заменили на 8-е? Никто до Майдана этого не хотел. Да, страна менялась, книги менялись, история менялась в чем-то — с этим можно согласиться. Но так, чтобы взять и под корень убивать историю — зачем это?
И я вам еще немного скажу — уже не как учитель, а как человек, который прожил много лет и в трех совсем разных государствах. Мне кажется, вообще не надо глубоко копаться в истории. Кто там кого завоевывал, кто кому принадлежал… Полезешь в это — и сразу начнется разлад между людьми.
— Извините, но я вижу противоречие в ваших словах. Вы говорите про Бандеру — но ведь в Западной Украине свой «устав». У них история борьбы против советской власти тоже важна — и так сложилось, что для них Бандера герой.
— Да, это так.
— У них предков сажали, расстреливали. Вы упрекаете, что к вам приходят с чужим уставом — а они точно так же могут сказать, что им много десятилетий советская власть навязывала чужой устав.
— Но мы после распада Союза никогда не ходили к ним со своим уставом. Мы никогда не хотели приехать к ним и сломать памятники, касающиеся их истории. Я даже и сейчас такого не представляю. А они всегда хотели навязать свою точку зрения. Они ломают наши памятники. И вот взять даже эту войну. Мы не собирались идти к ним и доказывать, что мы правы, а они нет. Мы остались у себя на территории.
— Звучали ведь предложения идти на Киев…
— Кто-то в запале, может, и говорил. А народу это не надо. Мы не говорили им, что мы лучше. Мы хотели, чтобы нас здесь оставили в покое. И даже сейчас я не хочу сводить счеты со всеми украинцами. Я по телевизору украинскому видела — такая же как я женщина, в летах, с палочкой, кричит: «Я возьму ружье и пойду их стрелять!» Ну кого стрелять? Нас? Меня?
Поэтому позиция моя, что это к нам пришли чужие с оружием. Мы их не звали.
— Украинцы говорят практически то же самое: «Мы не начинали войну, это к нам приходят на нашу землю враги, это мы защищаемся от них».
— Погодите, но это ведь мы находимся на нашей земле. Мы здесь родились, выросли. У них в Киеве своя земля, а наша — тут. Мне кажется, те, кто так говорит — они слышат и видят только себя. В этом главная проблема, а не в языке и не в нации. Когда они в Киеве устраивали Майдан, они даже не задумывались — а как к этом отнесутся в Донецке? Они вообще не думали про нас. Они хотели попасть в свой европейский рай, а мы им помешали, видите ли. Ну и что, пустили вас в рай? Стоите теперь с протянутой рукой, выпрашиваете у Европы и Америки бесплатное оружие. Я не понимаю, как можно ходить и просить у Америки оружие, чтобы с нами воевать?
— Я думаю, украинец сказал бы: «А как можно просить помощи у России, чтобы воевать с нами?»
— Да, они держатся такого мнения… Но только не забывайте: это они первые вышли на Майдан, чтобы принадлежать Европе. А не мы первые потребовали принадлежать России. А теперь Украина по телевизору говорит, что мы тут большие предатели. Ну просто гнев в этот момент понимается. И хочется сказать обычным жителям Центральной Украины — ну не верьте, когда про нас такое говорят. Приедьте, поживите у нас и посмотрите — как нас бросила Украина и как нам помогает Россия. И тогда задумаетесь, кто еще предатель. У меня только благодаря россиянам есть возможность платить за газ, за свет. У меня пенсия есть. А Украина нам блокаду устроила. Если в семье у вас есть непослушный ребенок, то вы что — будете пятерых кормить, а шестой пусть с голоду помирает? Кто так со своей кровью поступает?
Какие санкции вводил Киев против Донбасса
С декабря 2014 года, в соответствии с указом президента Украины Петра Порошенко, правительство страны прекратило на территории ДНР и ЛНР выплату всех социальных пособий, включая пенсии, обслуживание банками счетов населения и предприятий. Чтобы получить пенсию и другие соцвыплаты, жители республик должны были выезжать на подконтрольную Киеву территорию и регистрироваться в качестве переселенцев.
По заявлениям комитета украинского парламента по правам человека, страна не выплатила жителям республик пенсий на сумму 77 млрд грн (208 млрд руб.). С апреля 2015 года власти ДНР и ЛНР начали самостоятельно выплачивать пенсии жителям, а с мая — зарплаты бюджетникам.
В январе 2017 года украинские радикалы заблокировали движение грузовых поездов с углем из Донбасса и потребовали прекратить все торговые связи с ДНР и ЛНР. В марте того же года Киев по решению Совета национальной безопасности и обороны полностью приостановил транспортное сообщение с республиками.
В апреле 2017 году украинская госкомпания «Укрэнерго» заявила о прекращении поставок электроэнергии на территорию Луганской области в связи с якобы накопившимися долгами. В результате ЛHP была обеспечена электроснабжением из России и ДНР.
Вследствие блокады под угрозу была поставлена стабильная работа критически важной инфраструктуры Донбасса. Во избежание гуманитарной катастрофы власти ДНР и ЛНР ввели внешнее управление на предприятиях украинской юрисдикции, расположенных на территориях республик, и переориентировали поставки на рынок России и других стран.
К нам подходит белобрысая девочка и строго говорит: «Бабушка, мы тебя потеряли».
— Сейчас пойду, сейчас… Вы знаете, у нас возле дома детская площадка. И года три назад был такой случай. Снова обстрелы вдалеке, мы пугаемся, а внучка спокойно так говорит: «Скоро дождик будет, гром гремит». И вот вы представляете, дети на площадке играют, а тут «Грады» где-то рядом. Ну что за власть это допускает… Как я к этой власти должна относиться, если у н
Правила комментирования
comments powered by Disqus