Парное понятие Ирана и Турана претерпело множество модификаций в истории. Его классическое употребление связано со средневековым персидским эпосом, в частности, у Фирдоуси. В этом случае Иран понимается как государство оседлых земледельцев, а Туран – как мир кочевников Средней Азии (в древности – ираноязычных, а начиная с VI в. н.э. – тюркоязычных и монголоязычных). Применительно к древности речь идет, таким образом, о противостоянии западноиранского и восточноиранского (в языковом смысле) миров.
В начале XX века смысл термина "Туран" был радикально изменен такими пантюркистами, как Юсуф Акчурин и Зия Гекальп. Начиная с 1911–1912 гг. на волне младотурецкой революции они стали понимать под Тураном совокупность тюркоязычных народов далеко за пределами исторического Турана (Средней Азии). В 1923 г. Гекальп издал книгу "Основные принципы тюркизма", завершив тем самым процесс создания мифа о Туране, противостоящем как арийскому, так и арабскому миру.
К этому времени в русской эмиграции возникло и набирало силу движение евразийцев, лидеры которого Н.С. Трубецкой и П.Н. Савицкий выступили против пантюркизма, противопоставив ему идею историко-географического единства народов России-Евразии. При таком подходе кочевники степей (казахи) и оседлые тюрки Поволжья (татары) оказывались неразрывно связанными с русским миром, а турки Анатолии – с греческим, балканским, средиземноморским миром.
Однако промежуточное положение Средней Азии в такой схеме оставалось неопределенным и вызывало у евразийцев чувство дискомфорта. На фоне создания в 1924 г. союзных советских республик, прежде всего, Туркмении и Узбекистана, было необходимо определиться с принадлежностью этого региона как месторазвития к России-Евразии, Турану или Ирану. Между тем поначалу среди евразийцев не было специалистов по Ирану и Средней Азии. Они могли полагаться на старые труды В.И. Ламанского о границах "среднего мира Азийско-Европейского материка", но и в них южная граница русского, евразийского мира определялась крайне расплывчато, в основном по границе Российской империи с Афганистаном, по хребтам Гиндукуша и Тибета.
Поэтому счастливым приобретением для евразийцев стало присоединение к ним опытного востоковеда, дипломата, ираниста Василия Петровича Никитина (1885–1960). С 1912 по 1919 гг. он работал в русских консульствах в Персии, даже возглавлял их, тесно познакомился с жизнью курдов и ассирийцев и их вождями, участвовал в событиях Первой мировой войны на этом фронте. После революции он эмигрировал в Париж и на родину больше не вернулся. Работая на протяжении тридцати лет во французском банке, он свободное время посвящал написанию научных трудов по востоковедению, получил признание среди французских ориенталистов, стал членом различных академий и научных обществ. Еще в России он женился на француженке, что позволило ему легко войти в круг общения французских ультраправых и традиционалистов, первому среди русских эмигрантов читать и популяризировать труды Рене Генона.
Никитину иногда приходилось писать работы об Индии, Китае, Японии, даже Польше, но все-таки в центре его внимания всегда были народы Ирана. После его кончины в Советском Союзе вышел его фундаментальный труд о курдах. Поэтому евразийцев он сразу заинтересовал как иранист. При первой же встрече с Никитиным 24 сентября 1925 г. лидер евразийского движения Н.С. Трубецкой заказал ему написание большой статьи о России, Иране и Туране с целью определения границ между ними. Никитин записал тезис своего разговора с Трубецким: "Наш туранизм мешает иранизму и пугает его (большой и малый Туран)". Евразийцы нуждались в прояснении вопроса о понятии Турана, чтобы он позволял распространять их идеологию среди тюркоязычных народов СССР. Никитин активно принялся за работу, к концу года окончил статью и 4 января 1926 г. удостоился визита П.П. Сувчинского, который высоко оценил ее. Вызывала интерес эта тема интерес и других евразийцев: в частности, Л.П. Карсавин спрашивал Никитина: "Может ли перс обрусеть? Что было бы с христианством, если бы его приняли персы? Ведь от зороастрийства недаром уклонились в "сатанинское" манихейство".
С января 1926 по сентябрь 1929 гг. Никитин опубликовал в евразийских изданиях 24 своих статьи. Среди них многие были посвящены общему обоснованию необходимости активизации политики Советской России в странах Азии, но ряд работ касался специально Персии, ее взаимоотношений с Россией до революции, в годы Первой мировой войны и в текущий момент при режиме Реза-шаха Пехлеви. Кроме того, Никитин выступал на иранские темы с устными докладами на парижских семинарах евразийцев.
На фоне этих сочинений выделяется своей концептуальностью вышеупомянутая статья "Иран, Туран и Россия", предисловие к которой написал П.Н. Савицкий. Она завоевала такую популярность, что даже более тридцати лет спустя пользовалась успехом. Никитин к тому времени раздал все ее оттиски и радовался, когда П.Н. Савицкий в ноябре 1959 г. послал ее экземпляры студентам в СССР.
Как же ставилась проблема определения Турана в данной работе? Савицкий вспоминал о сотрудничестве России и Ирана в средние века, но в то же время отказывался включать Иран в месторазвитие России-Евразии. По его мнению, "внутренний Иран" является азиатской страной и веками воевал с скифо-сарматскими кочевниками евразийских степей как представителями "внешнего Ирана". Признавая определенный иранский вклад в формирование русского народа, Савицкий все же считал его небольшим.
Совсем иначе смотрел на проблему Никитин. По его убеждению, Россия и Иран находятся в схожем положении на перекрестке цивилизаций, а русский национальный характер сочетает в себе туранские и иранские черты. Туранский характер известен по работам Н.С. Трубецкого (это воин, чуждый отвлеченной философии, выносливый, преданный, пассивный), но Никитин указывал и на другой полюс русской души – иранский, представленный в индивидуализме и мистике старообрядцев, сектантов, хлыстов, вообще проповедников. Историю Евразии ученый рассматривал как диалектику борьбы Ирана и Турана, их приливов и отливов. Он снабдил свою статью нарисованными позднее от руки тремя картами, показывающими, как с течением веков расширялось понятие Турана, пока не охватило собой и степную зону, и земледельческую Среднюю Азию (Мавераннахр). Никитин ссылался на работы другого евразийца П.М. Бицилли о попытке союза Византии с Тюркским каганатом против Сасанидского Ирана как типичном проявлении борьбы двух евразийских начал. Рассматривая историю войн Ирана с кочевниками на протяжении многих веков, исследователь обращал внимание на малоизученность русско-иранских связей и взаимовлияний. "В этой ирано-русской канве есть и туранская пряжа", – заключал он.
Особое внимание Никитин обращал на легкость взаимопонимания русских и персидских крестьян и купцов, на "осмос" между ними, быстроту расселения русских в Иране.
Он подводил итог: "Место России между Ираном и Тураном нами тоже было указано. […] Под монгольским игом и Русь, и Иран были на одинаковом положении подчиненных Турану улусов; после освобождения от ига Русь и Иран пошли своими путями, в результате чего Русь заняла в отношении Ирана географическое положение Турана, когда как на Босфоре укрепилась государственность туранского корня". Этот политический вывод Никитин подкреплял размышлением о необходимости самопознания русского характера с его двойственностью туранских и иранских черт: "Туран в нашем душевном складе – это артельное, "кошевое" начало, тогда как Иран – индивидуализм, в форме, доходящей до бунтарства, анархии".
Марлен Ларюэль, анализируя причины заказа Трубецким и Савицким Никитину детального исследования об Иране и Туране, полагает, что "оседлая Средняя Азия… представляла проблему для евразийской мысли", что "границы с Азией оставались… размытыми, и движению не удалось охватить весь самобытный и воображаемый потенциал, который несли в себе притязания на наследие Тимуридов и монголов". Поэтому, по мнению Ларюэль, "евразийство будет все время пребывать в нерешительности по отношению к оседлым народам Средней Азии". Эти выводы с учетом сказанного выше представляются не вполне точными, и вряд ли из проанализированных работ Никитина, Савицкого, Трубецкого и Бицилли может напрямую следовать предложенная Ларюэль формула: "Китай воплощает Азию, Персия – внешний Восток по отношению к России, Туран – ее внутренний Восток". Сам Никитин нигде не различал "Восток" и "Азию", а всегда ставил Иран в один ряд с Индией, Китаем и "средиземноморской Турцией" как цивилизации азиатские, а не евразийские.
В самой последней из своих евразийских статей "Персидское возрождение" (1929 г.) Никитин выдвигал тезис о том, что, вопреки мнимой апатии, культурная жизнь в Иране никогда не умирала, с середины XIX в. начала быстро возрождаться и вышла на новый уровень после 1925 г. при Реза-шахе Пехлеви. Ученый говорил об общем ритме истории России и Ирана от падения Сефевидов и Персидского похода Петра I до революционных событий первой четверти XX в. в обеих странах. Никитин выражал надежду, что петербургский период русской истории с ее западнической интеллигенцией, не желавшей понимать Азию, окончен. Обязанности человека перед Богом вместо прав, коллективизм народа вместо демократии и гражданства – вот что, по мысли Никитина, объединяло Россию с исламским миром. Исследователь уповал, что "совместными усилиями евразийских и персидских народностей и московской и тегеранской власти будут найдены пути к новой политике и культуре вне подражательства и зависимости от империализма и капитализма Запада и Америки". При этом Никитин не отказывался от евразийских лозунгов "о демотизме, об идеократии, о трудовом государстве и "общем деле"". Ученый прозорливо предвосхищал будущие идеи Хомейни и исламской революции, указывая на необходимость для Ирана выработки нового государственного строя: не парламентаризма и не абсолютизма, а сочетания шиитского принципа "светоносного" имамата и современных условий.
Никитин предсказывал "подъем национальной энергии" Персии, выразившийся уже к концу 20-х годов в обретении страной полной политической независимости, активном строительстве железных дорог, улучшениях в сельском хозяйстве, разработке новых месторождений – все это при немецкой и советской поддержке. В области религии и культуры ученый отмечал в современном ему Иране "лихорадочный" всплеск увлечений зороастризмом, неоязыческой реконструкцией сасанидской эпохи, бабизмом, обновленным шиизмом. Он отмечал тяготение иранской мысли к самобытности в противовес подражательному характеру Турана, описанному ранее Н.С. Трубецким.
Таким образом, по мнению евразийцев 20-х годов, Иран (западноиранские народы) противостоял степному, кочевому Турану (восточноиранским, а позже тюркским народам). Россия является прямым наследником Турана, но должна избрать путь не конфронтации с Ираном (равно как с Индией и Китаем), как это было во времена кочевых набегов, а путь активной внешней политики и сотрудничества на равноправной основе, гармонизации ритмов развития и революционного возрождения России и Ирана.
Что касается Турана, то при такой интерпретации он, охватывая не только казахские степи, но и оседлую Среднюю Азию, оказывался включен в евразийское месторазвитие, становился интегральной частью России.
Тем самым евразийцы своими историко-географическими доводами выбивали всякую почву из-под пантюркистского понимания мифа о Туране как совокупности только тюркоязычных "потомков волчицы", противопоставленных всем остальным народам Евразии. Никитин специально оговаривался, что "пантуранская идея" в Турции и Венгрии была "явлениями интеллигентской кружковщины и некоторой литературной моды". Такая постановка вопроса не только представляет академический интерес, но звучит весьма актуально и в наши дни, когда идеология пантюркизма получила поддержку со стороны элит Турции и Великобритании, а сближение Евразийского союза во главе с Россией и Исламской Республики Иран вышло на качественно новую ступень.
Правила комментирования
comments powered by Disqus