Историк литературы Наталья Громова рассказывает, почему столице Узбекистана нужен музей эвакуации
В марте 2019 года потомки эвакуированных в Ташкент в годы Великой Отечественной войны граждан СССР выступили с инициативой создать в столице Узбекистана музей эвакуации. В сентябре это предложение поддержали участники научной конференции «Эшелоны идут на восток. Эвакуация в Узбекистан в годы Великой Отечественной войны». Идея создания такого музея существует давно — во время войны республика приняла не только сотни тысяч простых граждан, но и множество выдающихся писателей, поэтов, художников, людей науки. Вся эта большая интеллигентская коммуна в течение нескольких лет жила, общалась, гуляла по улицам Ташкента и ждала победу. Наталья Громова, ведущий научный сотрудник Государственного музея истории российской литературы имени Владимира Даля, писатель, историк литературы, рассказала «Фергане» о том, как это происходило.
Сколько всего было эвакуировано деятелей науки и культуры? Есть какие-то цифры?
По цифрам мне сложно сказать. Книга («Все в чужое глядят окно» — книга Натальи Громовой об эвакуации и жизни в эвакуации представителей творческой интеллигенции) писалась по архивным материалам и цифры меня тогда не очень интересовали. Эвакуация в Ташкент происходила накануне 16 октября, фактически когда предполагалась сдача Москвы. Творческая интеллигенция была собрана в 24 часа. 14 октября 1941 года вышло несколько поездов из Москвы. В ташкентском поезде оказались люди из разных мест, например, Зощенко привезли из Ленинграда. Там был Эйзенштейн, Жирмунский (Виктор Максиимович Жирмунский, советский лингвист), вообще огромное количество ученых, режиссеров, актеров, писателей.
Множество кинематографистов, в том числе Любовь Орлова. Писатели, поэты, жены этих писателей и поэтов, семья Чуковских, Алексей Толстой с семьей. Перечислять можно очень долго. Фаина Раневская тоже оказалась в Ташкенте, она не была в этом поезде, она приехала позже. Создание музея давно назрело. Я знаю, что в Ташкенте есть Клуб-музей Анны Ахматовой «Мангалочий дворик» (ул. В.Вахидова, 53). Я думаю, что и музей эвакуации давно пора сделать.
Из каких мест в основном шла эвакуация творческой интеллигенции?
Конечно, в основном из Ленинграда и Москвы. Но история с эвакуацией довольно сложная. Так как Союз писателей был создан сначала в Казани, а в Чистополе (город в Татарстане) находился детский интернат, где были дети писателей, то огромное количество писателей фактически оказалось в Чистополе. Это происходило одновременно – один поезд с Казанского вокзала 14 октября 1941 года шел в Казань, другой – в Ташкент.
В Пермь были эвакуированы театры, например Ленинградский театр оперы и балета. Еще интересная история с Алма-Атой, там был воссоздан Союз кинематографии. В эвакуации участвовало огромное количество городов, и многие истории до сих пор не подняты. У меня был свой, личный сюжет, в связи с тем, что я разбирала архив Владимира Александровича Луговского (советский поэт, автор слов для хора «Вставайте, люди русские!» из кинофильма «Александр Невский), это была огромная переписка с семьей, потом я познакомилась с писательницей Марией Иосифовной Белкиной, которая была автором одной из лучших книг про Цветаеву. Белкина ехала в том знаменитом поезде, где был «золотой запас страны», и вела оттуда переписку со своим мужем, поэтому я рассказывала не только об эвакуации в Ташкент, но и о том, что этой эвакуации сопутствовало.
Ряд героев были никому особенно не известны, никто и никогда не рассказывал эту историю панорамно. Я попыталась ее увидеть не только с архивно-документальной точки зрения, но и с абсолютно человеческой, живой. В мае будущего года у нас будет выставка, посвященная эвакуации, так как грядет очередная военная дата. Это будет большая выставка – целый зал Чистополя, целый зал Ташкента, будет Алма-Ата. В общем, будут все сюжеты, я хочу сказать, что модель будущего музея уже есть. И если те люди, которые заинтересованы в его создании, придут, то они все это увидят.
Кем принимались решения об эвакуации конкретного писателя или художника?
Разумеется, они принимались на самом верху. Здесь очень двойственная история. Дело в том, что Сталин, который принимал все решения, не только спасал интеллигенцию. Он ее боялся. Город готовился к сдаче, нам это известно по документам Лубянки, они сейчас опубликованы. В Москве было заминировано огромное количество зданий и были оставлены люди, которые должны были работать с немцами. «Рыхлая» интеллигенция (по представлению Сталина) на это была не способна. Ее нужно было убирать, и ее вывезли. Поскольку события происходили мгновенно, понятно, что решения принимались на самом верху. Те люди, которые не уехали, потом очень пострадали.
Это был фактически приказ, и личные причины, по которым кто-то уехать не мог, не рассматривались. Например, у кого-то были старые родители, грудные дети или приказ уехать был, а места не было. В семье Луговских, которая мне ближе всех, была парализована мать. Ее выносили на носилках, сам Фадеев ее нес на руках (он ее очень любил и, вообще, дружил с этой семьей). Разрешение на выезд давалось на одного человека, а дальше каждый добивался возможности вывезти родственников как мог.
Интересовало ли власти мнение самих эвакуируемых?
Далеко не всегда. И есть еще один аспект – бытовой. В советской стране получить квартиру, как вы знаете, было очень сложно. Это касалось и писателей. Многие из них приехали в Москву и путем неимоверных усилий получили квартиры, а тут вдруг нужно их оставить. В пустые квартиры тут же пришли беженцы из Подмосковья и прочих мест – немцы стояли под Москвой и людям нужно было где-то жить. Квартиры были разорены, разграблены.
Были еще более драматичные ситуации – люди должны были платить каждый месяц за эту квартиру. Есть у вас деньги или нет, получили вы карточки или не получили, есть у вас работа или нет. А как писатель может получить работу, когда все они съезжаются в одно место? И начинаются все вот эти драмы, когда люди просто не понимают, как им жить в новых условиях.
Кому-то повезло и их спасли добрые узбеки, но были и не добрые. С точки зрения самой жизни в Узбекистане было легче, но и там умирали от голода и болезней десятки людей. Также была трудная ситуация с деньгами – у местных их почти не было, а приезжие были с деньгами, на рынках мгновенно взлетали цены, а питались люди с рынка, в магазинах ничего не было. У эвакуации не парадное лицо.
Какие, с вашей точки зрения, наиболее значительные произведения были написаны в эвакуации, если мы говорим конкретно о Средней Азии?
Если говорить конкретно о Средней Азии, надо начинать, конечно, с Ахматовой, с «Поэмы без героя». Цикл стихов о Востоке писался ею уже после возвращения в Ленинград, но это все равно очень важно. Для того поколения людей, которые перенесли революцию, прошли 1937 год, да и тридцатые годы вообще, тогда во время войны для них начался некий пересмотр жизни. «Поэма без героя», которую написала Ахматова, это поэма не о Ташкенте, а о том, что случилось в ХХ веке со всем миром и с нашей страной. Она там главная героиня, и, находясь в Ташкенте, внутри чужого мира, она пишет свой мир, потому что нет ничего сильнее для художника, чем увидеть мир со стороны, из другого места.
И это происходит не только с ней. Она живет в балахане (второй этаж дома с внешней лестницей), а в комнате под ее лестницей в этот момент живет поэт Владимир Луговской, который находится в состоянии тяжелейшей депрессии. У него умерла мать, многие из его бывших учеников считают его трусом. Луговской все 30-е годы находился в образе поэта-военного. У нас поэты, как и актеры, часто находились в образе. Он находился в образе военного, ходил в форме с портупеей, выступал с военными стихами, в 1939-1940 годах, когда было присоединение Прибалтики и Западной Украины, он побывал там и решил, что вся война будет примерно такая: они будут ходить, а враг будет отступать. Об этом говорила вся советская пропаганда.
Как только началась война, всех более-менее действующих писателей до 45 лет отправили в армейские газеты. Это было чистое безумие, никто не понимал, как будут развиваться военные действия, часть писателей направили в Таллин, который в конце августа взяли немцы. Большинство из них погибли. Словом, отправляли в места, из которых надо было бежать.
Поезд, в котором ехал Луговской, разбомбили. И тогда Луговской увидел, что вокруг него убивают детей, женщин, что это не просто беспощадная война, а это мясорубка, грязная и страшная. Каким-то образом он добрался до Ленинграда — полуживой, постаревший, с больными ногами. И с этого момента он меняется. Его ученики — Долматовский, Симонов, Маргарита Алигер — восприняли эти изменения очень драматично. Симонов в произведении «20 дней без войны» выведет героя, высокого и красивого, который сломался во время войны. И Симонов, с одной стороны, беспощаден к нему, а с другой стороны, он задает вопросы, почему так случилось.
Но Луговской, несмотря на то что внешне сломался, однако много чего понял, он написал гениальные стихи «Алайский рынок», кусок его поэмы — про то, каким он был и каким он стал. С этого началось его возрождение. Эйзенштейн позвал его в Алма-Ату писать сценарий и песни опричников для второй серии Ивана Грозного. Луговской начал писать цикл поэм «Середина века», где большой восточный цикл поэм, многие из которых, на мой взгляд, недооценены.
Для Пастернака чистопольская эвакуация — это начало размышлений о будущем романе «Доктор Живаго». Есть еще один феноменальный сюжет ташкентской эвакуации. Елена Сергеевна Булгакова привозит в Ташкент «Мастера и Маргариту» Михаила Булгакова. Она дает читать роман близким людям – Ахматова читает, Раневская читает, Эйзенштейн читает. Луговской строит на этом целую поэму, она называется «Крещенский вечерок». Там все время описывается лестница балаханы. Вообще, эта лестница – «персонаж» нескольких поэм.
Очень хорошо, что Татьяна Александровна Луговская ее нарисовала, есть чертеж этой лестницы. Я говорю об этом потому, что все эти места ушли под землю во время землетрясения. Под этой лестницей происходит еще одна чудесная вещь, двусмысленно чудесная. Ахматова пишет драму, которую она после уничтожит. Мы знаем ее только в пересказах. Она называется «Энума элиш», это такое шумерско-аккадское название, речь идет о прохождении героя через ад. Ахматова пишет абсолютно пророческую вещь о себе, которую впоследствии сжигает.
Есть еще одна составляющая: люди, которые туда приехали, встретились с большим количеством ссыльных. Например, там была семья композитора Алексея Козловского. Именно у них Ахматова часто находила себе приют. Сказочные были люди, про них мы сделали целую книжку. Также туда были сосланы поляки, которых захватили советские войска. Часть из них прикончили в Катыни, а выжившие – войска генерала Андерса – оказались в Ташкенте. Поляки ходили по Ташкенту в своей красивой форме, которую почему-то с них не сняли. И они были для наших культурных людей глотком Европы, от которой все давно были отделены.
Ахматова знакомится с изумительной красоты человеком, впоследствии ставшим знаменитым польским писателем, Юлианом Чапским. Ахматова обожала этого человека. Принято считать, что ее стихотворение «В ту ночь мы сошли друг от друга с ума...» посвящено ему. Словом, там миллион сюжетов, о которых можно беспрерывно рассказывать. Оттуда возникает несколько гениальных мальчиков, которых воспитывал Чуковский. Это Валентин Берестов, Эдуард Бабаев, Кома Иванов с братом Мишей, Михаил Левин. Это все была компания, которая общалась с Ахматовой. Надежда Яковлевна Мандельштам их учила, они много рисовали. Это было что-то вроде Лицея.
Как отзывались деятели культуры о местных жителях? Какие можно привести примеры жизнеописания региона в произведениях эвакуированных? Какие оценки преобладали?
С одной стороны, эвакуированные были безумно благодарны местными жителям. Там были узбекские поэты и писатели, благороднейшие люди. Были простые люди, которые брали к себе ленинградских детей, выехавших туда из блокадного Ленинграда. Но история того времени делится на официальную и неофициальную часть. Мы с Али Хамраевым (советско-узбекистанский кинорежиссер) делали фильмы на эту тему, один из них назывался «Жить, жить – любить». В процессе работы мы поняли, что тогда почти не было хроники эвакуации. Были съемки про станки-заводы. Тогда было не совсем понятно, что вообще будет с Узбекистаном.
Мария Иосифовна Белкина рассказывала, что в Ташкенте очень ценился английский язык. Все думали, что Узбекистан станет английской колонией. В 1941-1942 годах было непонятно, как повернется война. Некоторые местные жители на бытовом уровне восприняли пропаганду нацистского толка, возникали антисемитские конфликты. Это многие отмечали, а в дневнике Всеволода Иванова есть страницы об этом.
В Чистополе и Ташкенте произошла своеобразная встреча интеллигенции с народом, которого она не знала. В Узбекистане очень многие настолько были поражены Востоком, его историей, что он навсегда остался в их творчестве. В Алма-Ате был Зощенко, Шкловский, в Ашхабаде был Олеша. Писатели и поэты как бы растеклись по Востоку и всегда несли его в своем сердце. Он был для них встречей с древней цивилизацией, которую они не знали. Это было очень серьезно и важно.
Что-то изменилось в творческой жизни эвакуированных или они продолжали созидать, как и прежде?
Сначала надо было найти кусок хлеба. Очень показательна история с Цветаевой, про то, как она устраивалась посудомойкой. Вопрос не в том, что великий поэт Цветаева хочет устроиться посудомойкой. Вопрос в том, что никакой столовой в тот момент в Чистополе еще не было, но место посудомойки было важно потому, что человек находится возле еды. Для писателей вообще не стоял вопрос о писательском творчестве. Часто надо было просто выжить. Но Анна Андреевна Ахматова лежит на своей кровати и ничего ровным счетом не делает для того, чтобы добыть пищу.
Она жила поначалу в каморке под вывеской «Касса»; когда-то там выдавали деньги. Это учреждение освободили и отдали под жилье эвакуированным. Людей тоже выселяли, и мы не знаем, куда они уезжали. Факт остается фактом, в Ташкенте Ахматова жила в «Кассе». Шло деление – кому и где жить, кто сумел подсуетиться, у того условия были лучше. Заведовал этим Николай Вирта. Все жили в этих скворечниках. В центре двора – отхожее место. Словом, выглядело не очень красиво.
Известный факт – напишет, например, Ахматова записку «Я сплю» или «Я ушла», они тут же срывались. Все знали, что то, что написано рукой Ахматовой, имеет ценность. Интересны рассказы о том, как Алексей Толстой, который жил неподалеку со своими домочадцами и домработницей, находясь в привилегированных условиях, приносил Ахматовой огромные корзины с рынка с продуктами, с восточными фруктами. Он шел по этой качающейся лестнице, рискуя упасть, большой, грузный человек. Как только он уходил, Ахматова выходила, ставила эту корзину, и все подходили и брали что хотели.
Если у нее было две котлеты, она одну отдавала голодному. Это вообще удивительная женщина. С одной стороны, она на работу не ходила и не искала ее. Если ее приглашали выступать перед ранеными, она всегда шла и выступала. Но печатать – ее не печатали. Это было чудо, когда вдруг 8 марта 1942 года газета «Правда» открылась стихотворением Ахматовой «Мужество». Вдруг Ахматова стала нужна. Это были те редкие моменты, когда она могла быть услышана. Что касается других, то каждый пытался что-то найти. Я нашла сведения о том, что готовился сборник произведений, написанных в эвакуации.
В основном, конечно, деньги давало кино. Кино — это очень серьезная штука. Именно поэтому Симонов приезжает, например, и пишет сценарий «Жди меня». Сначала это стихотворение знаменитое, а потом сценарий. Фильм «Два бойца», например, снимался не в Алма-Ате, а в Ташкенте, и в этом участвовало огромное количество и местных жителей. Но если человек вообще был вне системы, а такие люди были, то они просто умерли от голода. Потому что карточки получить можно только в одном случае – если ты где-то устроен, если есть работа.
«Фергана» писала о жизни Ахматовой в эвакуации, кто из эвакуированных оставил наиболее полное описание этого периода ее жизни?
Сложно сказать. Есть книга «Воспоминания об Ахматовой». В нее включен, наверное, десяток замечательных текстов с воспоминаниями об Ахматовой в Ташкенте, например Эдуарда Бабаева, который и потом с ней дружил, он стал преподавателем в Москве в университете, филологом. Тот же Берестов написал о ней прекрасные воспоминания. Надежда Яковлевна Мандельштам посвятила полтома собственных воспоминаний. Но были и местные люди, например, Нина Пушкарская, Галина Козловская. Недостатка в воспоминаниях о ней нет.
Я уже не говорю о том, что Вадим Черных в свое время составил летопись жизни Ахматовой, где можно отследить события буквально по дням, что она делала в Ташкенте. Эта летопись составлена по письмам, по воспоминаниям, иногда это все надо перепроверять. Моя любимая Татьяна Александровна Луговская публиковала воспоминания об Ахматовой. Сама Ахматова не любила писать писем, она просто боялась, поэтому все это сделано по чужим воспоминаниям, а не по ее собственным.
Кто задержался в Ташкенте (Узбекистане) дольше всех и по какой причине?
Надежда Яковлевна Мандельштам, которой некуда было ехать. После гибели мужа она вообще оказалась без жилья, преподавала в Ташкентском университете. Она была преподавателем английского языка. Остались Козловские, которым некуда было деваться. Вернуться было очень непросто. Например, Олеша, который жил в Ашхабаде, зарабатывал переводом, еле выживал. Выяснилось, что квартиру в Лаврушинском переулке в Москве у него забрали. И когда он вернулся в Москву, то жил с женой сначала у вдовы Ильфа, а потом его взял к себе в квартиру Казакевич. То есть Олеша остался без жилья вообще. Это были, так сказать, последствия эвакуации, но Олеша не мог жить вне Москвы. Наверное, в Ташкенте задержались многие, но специально этим вопросом я не занималась.
Какие метки о пребывании этих писателей остались в Ташкенте и других городах Узбекистана, как местные власти к ним относятся?
В Ташкенте есть замечательный человек Борис Голендер, который водит экскурсии, и там есть люди, которые вообще этим заняты. Разумеется, многое поглотило землетрясение 1966 года. Моя судьба как-то странно сложилась, я туда так и не съездила. Несмотря на то что писала книги, сценарии для фильмов. Но для меня это своего рода виртуальный мир, известный мне в деталях, и тот, который был, уже исчез.
Почему вы заинтересовались этой темой, чем лично вас затронула эвакуация писателей в Ташкент?
У меня это связано с личной судьбой. Я всю жизнь занималась литературой, преподавала в школе, писала пьесы, был театр. Я – родственница Луговских. У меня были прекрасные отношения со своей бывшей свекровью, и как-то мы стали с ней разбирать архив Татьяны Александровны Луговской и ее мужа, Ермолинского, друга Булгакова. А потом уже и самого Луговского.
Это были двухтысячные годы, в это время стало уходить целое поколение, рожденное в начале прошлого века. Первое, что меня потрясло, — это то, что у Луговского был роман с Еленой Сергеевной Булгаковой. Это история двух людей, очень сильно побитых жизнью, измученных, которые друг другу помогают выжить. Жизнь тогда существовала в переписке. Люди, уезжая далеко, на фронт, в эвакуацию, все время пишут друг другу письма. И из этого возникает тот мир, который я увидела, и он меня поразил.
Это трагично, потому что они пишут и о своих потерях, и о своих печалях. Но это и красиво, фантастично – краски, запахи, звуки Средней Азии, которые в Москве затерты. Я это все увидела и решила сначала сделать хронику их жизни. Я начала ходить по журналам, но мне говорили – зачем вам нужна эта эвакуация? Вот если бы у вас было что-то про Серебряный век! Я поняла, что у меня не получается заинтересовать редакции, а количество информации тем временем все увеличивалось.
Я находила людей, я записала Марию Иосифовну Белкину, она передала мне все свои письма о том, как они ехали в этом поезде Москва — Ташкент. Рассказала, как там был Эйзенштейн, как там была Любовь Орлова. Это было невероятно. Я очень переживала, что все это пропадет, но вдруг появилась одна моя знакомая редакторша, которая мне сказала: пиши книгу. Я победила неуверенность в себе.
Книгу «Все в чужое глядят окно» мы делали мучительно, нужно было объяснить людям, как ко мне попадают документы, что вообще происходит. В то же время я не хотела делать из этого такую холодную хронику, мне надо было передать весь жар, который возникал в моей голове, когда я это все находила.
Эта книга потом мне открыла двери в домашние архивы, в музеи. Моя жизнь благодаря этой ташкентской эвакуации перевернулась, я пришла в Музей Цветаевой, куда меня взяли, и я стала собирать материал о Чистополе. А потом появилась книга «Ноев ковчег писателей». То есть все началось с этого «чужого» окна, в которое они глядели. Скажу вам абсолютно честно, что история Луговского, которую надо было рассказать, давалась трудно, ведь у поэта был свой облик, лакированный, в литературе уже устоявшийся.
Мне надо было говорить вещи, которые говорить было не принято. Например, про то, как он пил. А без того, как он пил, не получалось его истории, правда уходила, получалась фальшь. А фальши я начиталась, я прочитала все мемуары, я прочитала все, что на эту тему написано, а слово правды я находила только у людей. Для меня это была родная свекровь Людмила Владимировна Голубкина, дочь Луговского. Мне надо было потратить время, чтобы убедить ее, что ее отец, когда все узнают его драму, станет только лучше. И случилась удивительная вещь – полузабытый поэт снова возник со своей живой историей. Два фильма сняли практически про него.
Что бы вы посоветовали организаторам музея эвакуации, который будет создан в Ташкенте?
Прийти к нам на выставку, там будет интересный материал. Но создателям музея надо понимать, какой будет объем помещений. Например, в Праге пытались делать музей Цветаевой, под это выделили крошечный уголок в библиотеке. Все зависит от масштабов. Можно построить некий виртуальный мир, он делается легко, интересно и не обязательно очень дорого, потому что у людей еще есть вещи того времени. Эвакуация вообще нам близка. Мы достаем алюминиевую кружку или стакан в подстаканнике из поезда – и готово. Сейчас можно сканировать документы и получить копии любых писем, не обязательно их иметь в подлиннике. Это должен быть встречный процесс – они должны поднимать свое, я не знаю, чем они там владеют. А мы – свое из Москвы и Ленинграда.
В первую очередь решить административную задачу. Должен быть человек, который за это отвечает. Ведь отдавать копии дорогих сердцу писем и документов неизвестно кому тоже жалко. Это было уже много раз. Есть истории, когда люди начинали какое-то низовое движение, и потом все это вырастало во что-то значимое. Мне рассказывали, что в Ташкенте есть какие-то музейные уголки Есенина, Ахматовой, но это такой народный музей. С одной стороны, это хорошо, с другой, это беда, потому что нужен отбор. Есть люди, которые очень любят того или иного писателя, страстно любят, фанаты, но нельзя делать предметом музея эту любовь, нужно отделять реальность, которую мы хотим выстроить.
Вы бы хотели поехать на открытие музея эвакуации?
Конечно. Я вообще хотела бы побывать в Ташкенте даже до организации музея, чем-то помочь. Разговор об этом идет, и как только появится какой-то прагматический момент, я приму участие. У меня есть картины, которые я пока от себя не отрывала, но, если будет музей, я отдам эти картины туда.
У нас на дворе 2019 год. Когда вышла моя книга про ташкентскую эвакуацию, мой главный редактор пошла в посольство Узбекистана, и ей тогда сказали, что им книга не нужна. Это был 2003 год. Потом книгой заинтересовались, ее начали доставать. Жалко, что проходят годы, что все очень медленно. Проходит почти пятнадцать лет и вдруг тебя начинают окликать.
Правила комментирования
comments powered by Disqus