В первой части статьи я попытался обосновать несложную мысль, что развитие казахского языка – не только языковой вопрос. Что оно является частью более широкого комплекса проблем: рождения рациональной мысли, свободной от религиозной веры, широкого спектра социально-культурных процессов, предшествовавших возникновению письменности.
Память в устной культуре
Почему эллинистов интересовала история письменности? Почему именно на «технике памяти» они заострили главное внимание ?
Начну с концепта Гуди literacy, письменность (Goody, J. La Raison graphique). Письменность, с его точки зрения, - это «технология интеллекта», или совокупность технических средств и методов, при помощи которых формируется мысль, облегчается сам процесс создания идей.
Мы привыкли ассоциировать письменность с алфавитной грамотой и в таком качестве связывать ее с «уровнем» образования, условиями интеграции в общество и «развитием» общества в целом. В контексте, в котором использует термин Гуди, роль письменности понимается совершенно иначе. Он называет ее, как уже сказано, «техникой памяти». Чтобы понять познавательное значение, или, как выражаются некоторые авторы, «эвристическую мощь» такого подхода, вспомним для сравнения технические и ритуальные механизмы, при помощи которых запоминался текст в устной культуре. Оставим на время Гуди, чтобы ознакомиться с выводами Вернана и Детиена, известных эллинистов.
Первое. В устной культуре, где нет технических средств запоминания, существовало специальное средство, называемое «мнемотехникой». Так, будущие поэты проходили специальную «выучку» памяти, dressage, и осваивали целый ряд других приемов, призванных помочь работе памяти. Например, тексты заучивались не слово в слово, а в сгруппированном виде, в виде формул. Техника включала также «катологи», которые включали, к примеру, описание лучших героев, лучших лошадей, самых красивых доспехов и оружия героев. Большая часть второй половины поэмы «Илиада», по словам Вернана, состоит из таких «каталогов».
Можно вспомнить в этой связи структуру казахских эпосов, где тоже каталогизированы переходы о рождении батыра; описание красоты тулпаров; приключения батыра и сказ о его героизме – о богатом «олжа»: юной красавице-чужестранке, будущей жене, табунах лошадей, угнанных у «вечных» врагов...
Второе. По природе своей такая память психологически и интеллектуально ориентирована иначе, чем в культуре письменности, как наша с вами сегодня. Вернан отмечает: задача памяти в устной культуре состоит не в том, чтобы восстановить события прошлого в хронологическом порядке, но в том, чтобы «видеть невидимое», то есть рассказать скрытый смысл того, «что было, что есть и что будет». Говоря на примере из нашей устной традиции, это творчество жыршы и жырау. Они, как и поэты гомеровской эпохи, истолковывали события прошлого, объясняли смысл настоящего, предсказывали будущее. Поэтому называли их «сәуегей» (пророчествующий, предсказатель, прорицатель, вещун), «көріпкел» (видящий невидимое, то, что в будущем), «әулие».
Третье. В силу редкости и избранности такого таланта память, как и поэтический дар, являлась привилегией определенной группы. В этой среде «вдохновенных поэтов», как пишет Детиен (Detienne, M. Les Maitres de Verite dans la Grece archaique), память являлась «всезнанием божественного характера». Поэтому, будучи одним из центральных элементов устной культуры, поэтическое слово подлежало сохранению и передаче последующему поколению в неизменном виде. Оно не подлежало ни анализу, ни экзамену интеллекта, ни критическому осмыслению. Нужно помнить, что в традиционном обществе - в устной культуре, в частности - идейное новаторство не просто не поощрялось, но решительно пресекалось. Этнолог Пьер Кластр отмечает в этой связи, что в племени гвайаки (guayaki), которое он изучал многие годы, вождей иногда наказывали смертной казнью за новшество.
Память сосредоточивалась на определенном типе информации, сакральной по характеру. Запоминала ее, сохраняла, оставляя без внимания проверку ее содержания рациональной мыслью. Но не особенность мышления определяла избирательность такой памяти, и не интеллектуальная способность людей, но свойство и качество инструмента памяти. Поговорим теперь и о них.
Особенности памяти в письменной культуре
Как отмечает Гуди, с появлением письменности человеческий разум освободился от запоминания событий обыденной жизни, поскольку факты фиксировались в виде графических знаков и «сдавались», условно говоря, в архив, чтобы в нужный момент быть полезным в «освежении» памяти. Освобождившись от рутины, память получила возможность дистанцироваться от обособленных и сиюминутных явлений реальности, «переносить» их через время и пространство (в виде архивных документов), чтобы восстановить в памяти через 10 или через 100 лет. Техника позволяла, таким образом, иметь текст перед глазами, читать и перечитывать его, входить в детали заключенной в нем информации, анализировать их, чтобы подвергать все экзамену разума, осмысливая в абстрактных понятиях, формализуя смысл.
Чтобы был понятен смысл сказанного, приведу такой пример. В устной казахской традиции жыр начинается словами: «Бұрынғы өткен заманда… » и заканчивается переутверждением истинности традиционных ценностей: что есть «жақсы» (хорошо), что есть «жаман» (плохо) и так далее. Времена, эпохи меняются, но текст останется таковым через годы и поколения. В письменной культуре, наоборот, исследовательская работа начинается с точного установления историко-событийных рамок прошлого («өткен заман»), с выяснения содержания «жақсы» и «жаман» в историко-психологической перспективе (как менялись содержание понятий во времени и нормы идеального поведения), чтобы затем на основе добытого знания сосредоточиться на изучении эволюции моральных, этических норм и поведений, чтобы «вести диалог с самим собой», как выразился философ.
Словом, если в устной культуре память повторяет то, что было уже известно (ибо для обеспечения перманентности культуры в пространстве и времениважно запоминать информацию и напоминать обществу содержащиеся в ней императивы традиции), то в письменной критерием эффективности интеллекта становится не повторение «известных истин», но ее оригинальность. Важен императив авторства, а не качества «вдохновенного поэта». В итоге в первом типе культуры объем информации остается более или менее стабильным,в то время как во втором он растет постоянно. Перекидывая это суждение на предмет нашего анализа, можно заключить, что«недостаток словарного запаса» казахского языка объясняется объективными причинами, то есть характером нашей культуры в прошлом.
В названной работе Гуди показывает, как метод фиксации, анализа и критики текста открывает путь к другим типам рациональности. К рождению математики, логики, формализации правил языка: грамматики, синтаксиса, риторики. К социальной рефлексии посредством религий, политических теорий, юридических систем, социальных наук и философии. Также можно добавить – к развитию языка.
Штрихи к истории перехода в письменность
Если мне удалось показать важность связи между техникой памяти и интеллектуальным процессом в обществе, техникой запоминания и содержательным развитием языка, то можно двигаться дальше.
Вспомним теперь, как осуществлялся переходиз устной культуры в письменную?Каковы его главные этапы? В чем суть?
Как известно, в начале прошлого века казахская культура была устной. Это означает, что получение, сохранение и передача информации, важной для ее самосохранения, осуществлялись в устной форме. Были алфавитно-грамотные - от трех до восьми процентов, по разным оценкам, но ясно, что техникой письма пользовался очень ограниченный круг.
Как осуществлялся этот переход с точки зрения обеспечения познавательной, когнитивной функции казахского языка?
Читатель, наверное, помнит, что подавляющее большинство абстрактных понятий, фигурирующих в казахском словаре, были заимствованы из иностранных языков. В «Казахско-русском толковом словаре арабско-иранских заимствованных слов»Л.Рустемова я насчитал около 9000 единиц. Аналогичную цифру дает словарь Н.Ондасынова «Парсыша-қазақша түсіндірме сөздік».
Факт, безусловно, ошеломляющий, если иметь в виду, что в казахско-русском словаре Рабиги Сыздыковой насчитывается всего 50000 слов. Если выражаться точнее, то весь состав философских, юридических, моральных, социальных и политических понятий казахского языка имеет арабско-персидское происхождение.
Вместе с тем, философская рефлексия, если она осознает себя таковой, если имеет поле собственного поиска и предмет свойственных ей рефлексий, должна проявиться в выработке понятий, концептов… Причем на основе родного языка, а не заимствований. Заимствовать можно технику строительства инженерных сооружений. Абстрактные же понятия создаются на «родной почве», поскольку сама культура, свойства которой она призвана синтезировать, произрастает из той же почвы. Приведу два примера, чтобы объяснить свой тезис. Возьмем слова ақиқат (истина) и махаббат (любовь).
а) Ақиқат
По Рустемову, арабское слово «һәқиқат» имеет следующие значения: истина, правда, реальность, действительность, подлинность, сущность.
Допустим, что один из смыслов «һәқиқат» и есть «истина». А что делать с другими его значениями? Ведь без определения границы между их множеством можно, не греша против логики, взять его для обозначения смысла любого слова из приведенного ряда. Какая разница, привязать к слову «һәқиқат» смысл «подлинность», «реальность» или «истина», ибо, по существу, мы ничего не знаем ни об истории этого слова в его «материнском» лоне, ни о причинах выбора, сделанного лингвистами?
А так, конечно, на уровне коммуникативном все выглядит вроде бы прилично… Когда я слышу «ақиқат», то понимаю, что речь идет не о баране, ибо это слово мне «что-то говорит». Но функции коммуникативности мало для того, чтобы я осмысливал его содержание – что естьақиқат, к примеру?
Процесс познания, по определению, предполагает момент cogito - «я мыслю». В таком случае, используя слово «ақиқат», я вправе ожидать, что в уме и в воображении возникнет ряд ассоциаций и образов с их понятными для моего интеллекта свойствами и качествами, чтобы, как сказано в этимологии слова, я смог «взвешивать» его смысл, чтобы «мыслить саму мысль». Но ничего подобного с этим словом не происходит, ибо ни моему уму, ни моему воображению оно не дает. И неспособно дать в силу своего происхождения и условий адаптации в состав казахского языка. Это и есть, на мой взгляд, когнитивный тупик.Объясняю, что означает для меня «мыслить» в данном случае.
В казахском языке есть слово «шын» (правдивый, истинный) и понятие «шындық» (то, что соответствует действительности). Есть группа слов одного, на мой взгляд, корня с ним. Слова«сын» -внешнее (видимое) и внутреннее (невидимое) качества человека или вещи; критика; «сына» - клин ; «сынақ» - испытание, экзамен ; «сынап» - ртуть.
Когда я привожу этот пример, то мысленно«вижу» ряд образов, смысл которых могу свести к следующему: речь идет о чем-то скользком, неуловимом; твердом и гибком одновременно, что сообщает ему свойство распознавать природу предмета или идеи.
Далее. Этот образ, стимулируя работу моей памяти, дает вспомнить о греческом слове krinein, означающем«различать, распознавать; отбирать, сортировать”, то есть способность к суждению и умозаключению. С образованными от него словами –«критерий», «кризис», «критика», которые сообщают идею равновесия и конфликтности, правильности суждения и ошибочности. Или как клин (казахское слово «сына»), раскалывающий на две части; рассекающий линию между тем, что было «до», и тем, что стало «после» (как линия «кризиса»). Или перетекаемость, неуловимость, словно ртуть («сынап»). Или как момент истины, наступающий во время экзамена («сынақ»).
Не скажу, что этимологический метод – единственный в познании, но я хотел этим лишь продемонстрировать роль родного языка в ходе cognition.
Кроме того, общий смысл сказанного заставляет думать о другом греческом слове, aletheia (истина), где префикс «а» означает отсутствие чего-либо, а слово lethe– «забытье». Таким образом, оно выражает идею выхода из забытья, приобретения более ясных очертаний, как при сбрасывании вуали, что аналогично казахскому слову «анық», которое Шакарим использовал в значении слова «истина».
Думаю, что в рамках газетной статьи этих примеров достаточно, чтобы признать важность роли родного языка в концептуализации философских понятий. Пора осознать,что мы стоим не только перед кризисом казахского языка, но и перед кризисом в сфере духа, что, в свою очередь, является результатом кризиса мысли – философской, этической, социальной, политической, юридической. Я абсолютно согласен с Жукешевым, когда он критикует состояние дел в этих сферах, хотя не принимаю его объяснения.
б) Махаббат
Как и в предыдущем примере, казахская публика мало знакома со смыслом слова «махаббат». Рустемов дает два его значения: «любовь», «привязанность» - без большего уточнения. Поэтому невозможно понять, имеет ли автор в виду сексуальное влечение (eros), дружбу (philia) или ту любовь, которую подразумевает Мать Тереза. Такая неясность вызывает смысловое «скольжение» даже у столь маститых мастеров пера, как писатель Азилхан Нуршаихов. В одном из своих стихотворений он пишет: «Нәпсіқорлыққа емес, эротикалық ұстамдылыққа шақырамын»(«Не к сладострастию призываю, а к эротической воздержанности») и тут же добавляет: «Адам рухының ұлы күші Махаббат жасасын! Шала махаббат емес, мәңгілік махаббат болсын! Махаббаттың мәңгілік иесі жастар жасасын!» («Да здравствует великий дух человека – махаббат! Не мнимая любовь, но подлинная! Да здравствует молодежь, вечная властительница любви!»). Тем самым он запутывает нас до невозможности. Нельзя декламировать гимн eros, призывая к воздержанности; славословить человеческий дух, сводя его силу к телесному влечению. Я, кажется, понимаю, что хочет сказать нам уважаемый писатель. Но а вдруг я ошибаюсь в своих догадках?
Пример этот иллюстрирует разницу между информативной и познавательной функциями языка.Как отмечено выше, хорошо понимая смысл слова «махаббат», я реагирую адекватным образом.Стало быть, на уровне передачи информации простое заимствование иностранных слов работает.Но есть разница между коммуникативной функцией языка и поэтической рефлексией, как это видно в приведенном примере. Когда Тастанбекова пишет о «планировании корпуса» казахского языка, то, думаю, она имеет в виду этот первый случай – совершенствование коммуникативной роли языка, но не создание самой мысли.А где нет мысли, нет развития самого языка.
В казахском языке есть группа глаголов, образованных от фонемовсо-, сө-, сұ-, сү-, сы-, сі- : «соғу» - бить, ударить ; «сөгу» - распаривать швы; попрекать, бранить ; «сұғу» - вонзать, втыкать, воткнуть; совать, опускать ; «сүю» - целовать, любить; «сүйкеу» - тереть, натирать, слегка задевать ; «сүйеу» - подпирать, прислонять; поддерживать, оказать помощь; «сыну» - ломаться, биться; идти на убыль. «Сығу» - выжимать, отжимать, давить. «Сыю» - вмещаться, влезть. «Сію» - мочиться, «сідік» - моча, сперма. «Сігу» - «инициативно совершать половой акт», по определению Викисловаря, если взять эквивалент глагола на русском языке.
Ну и что? - может возразить читатель. Что даст этот анализ к пониманию любви ?
У меня нет готового ответа на этот вопрос. Могу только добавить, что в народных эпосах слова «сүю» нет. Нет его, насколько я знаю, и у Абая. Он предпочитает «көңіл» с древнетюркским значением «сердце», «желание», «чувство», «мысль». Жыршы предпочитает слово «қызық» со значениями «зрелище», нечто любопытное и зрелищное, половое отношение.
Причина, возможно, в том, что любовь в современном ее понимании как единственной причины создания семьи родилась совсем недавно. От силы полвеканазад, когда казахская молодежь начала массово уезжать в города для продолжения учебы в высших учебных заведениях, выйдя, таким образом, из-под контроля родителей и локального общественного мнения. Когда они впервые в нашей истории стали создавать семьи по собственному выбору, по любви. Литературным свидетельством рождения этого феномена является, на мой взгляд, успех романа того же Азилхана Нуршаихова «Махаббат, қызық мол жылдар», ставшего читаемым всей казахскоязычной молодежью в начале 1970-х.
Эпические жыршы не обладают еще понятиями, объясняющими мотивы любви. Роль eros выполняет сверхъестественная сила – аруақ батыра («аруағы асады»), или «онтологический» аргумент: батыр и избранница «рождены сверхобычными» качествами, что послужит причиной союза («артық туған»).
Невзыскательное заимствование – изящный самообман
Парадоксально, но факт: у нас очень распространено мнение, что достаточно заимствовать чужеродные слова, чтобы развивался родной язык. Я не против заимствований, но с большими оговорками. Хотел бы сказать в этой связи вот что.
Слово определяется обычно как знак. Знак – это то, что роднит нас с животными, которые тоже используют его. Крик означает опасность, а реакцией будет бегство. Но слово имеет значение, которое приглашает к смысловому пониманию и к абстрактному мышлению, а не к простой реакции, как у животных.
Наверное, сам факт определения языка как знака порождает такое недопонимание. Если язык – это лишь простой знак, то почему бы не рассматривать его как простой и нейтральный инструмент для расшифровки, декодировки реальности? Например,вроде зеркала, которое «отображает» окружающий мир на том или ином языке.
Когда люди думают так, то не только язык представляется им в качестве технического инструмента, но и окружающий мир предстает как нейтральная картина, которую нужно только отобразить посредством знаков. Скажем, немцы называют любовь «liebe», французы – «amour», англичане – «love». Почему бы, в таком случае, если слово – это лишь знак, не назвать ее «мухәббәт», если не имеем аналогичного слова?
Отмечу для краткости, что лингвистическая наука давно отказалась от такого понимания природы языка. Исследования показали, что языки «выкраивают» реальность неидентичным образом, не очерчивают контуры реальности одинаково, словно по кальке. Каждый язык различает значимости окружающего мира через свою языковую призму, на свой манер. По-своему организовывает данные опыта, отдавая должное традиции, менталитету, особенностям географической среды. Пример языка эскимосов, различающего более сорока состояний и форм снега, тому красноречивый пример.
По этой причине утверждается, что научиться говорить на том или ином языке означает научиться воспринимать реальность «на языке» того же народа. К примеру, если русское слово «вспомнить» по-казахски звучит – «еске түсу», то по-французски – «souvenir», по-английски –«remember». Иначе говоря, когда мы, казахи, воспоминаем о чем-то, то предмет воспоминания «падает в память сверху», тогда как французам оно «приходит снизу» (sous – вниз, снизу; venir – приходить), в английском языке отсылает к возврату назад, а в русском указывает на совершенность действия.Определенный нюанс к такой иллюстрации дают примеры с терминами «махаббат» и «ақиқат», рассмотренные выше.
***
Прекрасно понимаю, что развитие казахского языка в том виде, каким я его вижу, предполагает огромный труд. Понимаю также, что на это понадобится не одно десятилетие, потребуется жизнь нескольких поколений ученых: языковедов, философов, социологов, антропологов, а также писателей и поэтов. Но этот путь – единственный, если мы хотим, чтобы казахский стал «мыслящим» языком.
Правила комментирования
comments powered by Disqus