О китайской модели будущего для стран Центральной Азии и о том, как коронавирус поработал на имидж Китая, рассказывает журналу «Хан-Тенгри» руководитель программы «Россия в Азиатско-Тихоокеанском регионе» Московского центра Карнеги Александр Габуев.
– Александр Тамерланович, вы опытный и даже, не побоюсь этого слова, маститый журналист, работали заместителем главного редактора журнала «Коммерсант-Власть». Мы с вами живём в одном городе, тем не менее, я беру у вас интервью не вживую, а по телефону. Самому дико неловко. А вам?
– Полагаю, что с учётом нынешней эпидемиологической обстановки это нормально и даже правильно.
– Вот давайте про вирус. Хочу спросить как у специалиста по Китаю – как вы считаете, Китай успешно прошёл испытание этой напастью?
– Пока эпидемия не закончилась, оценить успешность китайских властей сложно. Да, очевидно, что были приняты беспрецедентные и решительные действия, введен очень жесткий карантин. Это объясняется тремя факторами. В первую очередь, недостатком информации о самой болезни, о формах ее протекания и насколько она, грубо говоря, заразна, то есть какое базовое репродуктивное число у этого вируса.
Китайские власти прекрасно понимали, что статистика по Уханю – центру распространения вируса – сильно искажена, поскольку медицинская система достаточно быстро оказалась перегружена. Масса людей к врачам не обращались, существовавшие на момент начала эпидемии тесты были несовершенны.
Поэтому понять, сколько людей было реально инфицировано и сколько из них умерло именно в силу коронавируса, достаточно сложно. Весь массив данных из Уханя по первым нескольким неделям был сильно искажен. Неизвестность – самое страшное, поэтому здесь лучше действовать на упреждение и максимально жестко.
Второе – начало эпидемии наложилось на так называемое «весеннее движение» в Китае, «чуньюнь», когда страна закрывается на каникулы в связи с китайским Новым Годом. Люди по всей стране возвращаются в родные места, к родственникам. За этот период, то есть за две недели вокруг Нового Года, китайские железные дороги перевозят почти 500 млн. человек, самолетами перевозится ещё 80 млн. Ухань – крупный транспортный узел. Если бы в отношении Уханя не был бы введен жесткий карантин, болезнь достаточно быстро разъехалась бы по всему Китаю.
И, в-третьих, это одна из немногих стран в мире, которая может себе позволить такой жесткий карантин, не обращая внимания на права человека. Китай обладает мощной репрессивной машиной. Не только технологической, то есть системой камер, системой распознавания лиц, но и миллионами добровольцев, которые работают дружинниками в различных кварталах и выполняют наполовину полицейские функции. То есть Китай был подготовлен, имел физические возможности осуществить тот комплекс мер по борьбе с эпидемией, которые он в итоге провел.
И мы видим, что эпидемия, судя по официальным данным, идет на спад. Это, безусловно, успех, но ещё не окончательный. Есть данные, что у ряда людей окончательного иммунитета к вирусу не вырабатывается. Это серьезный вызов. Мы пока не понимаем с медицинской точки зрения, насколько большое количество людей может, в принципе, реинфицироваться, и у какого количества заболевших вырабатывается устойчивый иммунитет. Во-вторых, есть уже новые очаги, которые связаны с завозом болезни из Европы, из уже вторичных очагов. И здесь очевидно, что меры придется продолжать.
Далее Китай, как и многие страны мира, стоит перед очень важной дилеммой: эпидемиология и здоровье населения – либо же социально-экономическое развитие, соответственно, наличие у населения средств к существованию. Потому что очень многие бизнесы оперируют короткими циклами. У них нет большой подушки накопленной ликвидности, нет банковских счетов, на которых лежат деньги.
То же самое с работниками: многие из них живут от зарплаты до зарплаты, выплачивают потребительские кредиты, платят ипотеку. И если, допустим, вы работаете в сфере обслуживания и ваша выручка зависит от физического взаимодействия с клиентами, ваше заведение могут закрыть по медицинским соображениям на пару или тройку месяцев. Всё. Ваш входящий денежный поток иссох, вы проели свои запасы, а дальше непонятно, на что вам заказывать продукты или еду из ближайшего кафе, которое еще работает.
Вот такая дилемма: как поддержать экономический рост, как поскорее выпустить людей на работу, чтобы все это заработало дальше, как при этом снизить риски повторного возвращения вируса в его первоначальных масштабах.
Уже можно констатировать, что Китай явно использует какую-то гибридную систему, то есть некоторые предприятия снова работают при ужесточении эпидемиологических мер контроля. Это дезинфекция, это ограничения на то, сколько человек могут собираться вместе, маски, которые постоянно меняются, костюмы химзащиты и так далее.
При этом некоторые заводы пока остаются закрытыми. Большая часть людей, которые могут работать удаленно, работают удаленно. И всё это сочетается с достаточно масштабной поддержкой государства, прежде всего, через банковский сектор. Они вкачивают ликвидность в банки, рассчитывая, что банки будут кредитовать средний и мелкий бизнес, пока вирус не будет побежден.
Есть теория, что с наступлением теплого сезона вирус менее активно передается. В Китае это время наступит примерно в середине мая, и вот до этого у вас будет хоть какая-то подушка кредитных средств, на которых вы протянете. А дальше государство уже будет разбираться, что с этим кредитами делать. Сможете ли вы их выплачивать, либо государство их частично либо полностью спишет. Я думаю, что все эти прикидки и моделирование есть, но государство их не объявляет для того, чтобы не ослаблять дисциплину среди плательщиков.
Если громко объявить, что деньги раздаются без отдачи, то все нахватают кредитов и не будут их возвращать, а часть денег пойдет на спекулятивные операции на бирже – как уже было во время финансового кризиса 2008-го года. По оценкам тогдашнего премьера Вэнь Цзябао, около 30% из почти $600-миллиардного пакета стимулов были потрачены не по назначению.
– Насколько вся эта история с пандемией может повлиять на положение Си Цзиньпина?
– Все зависит от того, чем всё дело закончиться. Пока что мы этого не понимаем. Но, скорее всего, Китай вирусный кризис пройдет не без потерь, но достаточно уверенно, возможно, даже лучше, чем многие развитые демократии. Вопрос в том, насколько система, выстроенная Си Цзиньпином за последние годы, является причиной неэффективных действий на раннем этапе развития кризиса.
Грубо говоря, почему чиновники в Ухане и провинции Хубэй замалчивали начало эпидемии и пытались помешать распространению информации в конце декабря? И насколько виной тому жесткая вертикаль и антикоррупционные чистки, ассоциирующиеся с Си. Эта теория была довольно популярна в западном китаеведном сообществе пару месяцев назад.
На мой взгляд, местные власти во многих системах склонны замалчивать какие-то проблемы.
Сложно точно ответить, когда именно местные власти поняли, с чем они имеют дело, и насколько быстро сигнал прошел по системе на самый верхний этаж. Еще сложнее оценить, как бы в этой ситуации действовали местные власти в разных демократических системах, например, если бы эпидемия началась в США или Южной Корее.
Нынешнюю китайскую систему проще всего сравнивать с ней же, но в прошлом.
Если мы вспомним эпидемию вируса атипичной пневмонии 17 лет назад, то есть 2002-2003 годы, то там, конечно, замалчивание было более продолжительным и более системным. Правда, сам вирус был не столь вирулентным, поэтому последствия оказались менее разрушительными. И сам Китай тогда был намного меньше связан с глобальной экономикой. Поэтому я думаю, что у Си есть достаточно хорошие аргументы, чтобы утверждать, что только выстроенная им система позволила оперативно победить вирус. И те огрехи, которые были допущены на начальном этапе борьбы с вирусом, связаны с тем, что система ещё недостаточно централизована, еще недостаточно выстроена вертикаль.
И в дальнейшем для борьбы с подобными пандемиями у центральной власти должно быть больше полномочий. И все эти системы контроля с помощью цифровых данных, камер, алгоритмов распознавания лиц должны быть более распространенными. Так что, скорее всего, после завершения эпидемии мы увидим режим Си Цзиньпин укрепившимся, а не ослабшим.
– Сравнение того, как справляется с эпидемией Китай и как судорожно реагирует Европа, может ли стать для стран Центральной Азии, которые являются нашей главной темой, еще одни аргументом в пользу жесткой государственной модели, которую представляет Китай?
– Думаю, что, безусловно, так и будет. Да, конечно, это зависит от того, насколько эффективным окажется ответ самих государств Центральной Азии, потому что они и так, в общем-то, достаточно централизованные. За исключением, пожалуй, Киргизии, они представляют собой авторитарные режимы с разной степенью эффективности. Но, в целом, голоса местного экспертного сообщества склоняются к тому, что поход по китайскому пути, то есть использование именно китайского опыта, является оптимальной стратегией по борьбе с вирусом.
И, в целом, общество будет лучше готово к будущим испытаниям, если цифровые данные граждан будут более доступны государству – тогда оно, государство, сможет эффективно регулировать разные общественные процессы с помощью доступа к этим данным.
Цифровой авторитаризм, который строится в Китае, благодаря вирусу может получить успешную рекламу. Но опять же, сейчас говорить еще рано, надо дождаться исхода борьбы с эпидемией.
– То есть, процесс внедрения Китая в регион Центральной Азии не затормозится?
– Полагаю, что нет. Для всех пяти экономик региона Китай в течение нескольких ближайших лет превратится в торгового партнера №1, кредитора №1 и инвестора №1. Да, конечно, если воспринимать Евросоюз как единую экономику, то он ещё достаточно долгое время будет большим игроком, и Россия будет тоже важным игроком, но по структурным соображениям Китай будет доминирующим внешним экономическим игроком в регионе. И понятно, почему это так.
Все пять экономик региона в основном экспортируют разное сырье и трудовые ресурсы, но в трудовых ресурсах нуждается сейчас только Россия. Да, у них разная номенклатура сырья, будь то рудные ископаемые, природный газ, нефть, уран, электроэнергия, продукты сельского хозяйства. Тем не менее, то, чем регион торгует с внешним миром, это именно сырьё. Несмотря на все программы локального импортозамещения, большого объема товаров с высокой добавленной стоимостью, при этом конкурентоспособных на мировых рынках, мы там пока что не видим.
Соответственно, кто является органическим внешним партнером региона с таким экономическим профилем? Россия оказывается прямым конкурентом всех стран Центральной Азии, потому что работает на мировых рынках во многом в той же нише. Сегодняшняя Россия – это, прежде всего, экспортёр сырья, только потом экспортёр каких-то готовых технологических решений, и то в узких сегментах вроде ВПК и, отчасти, IT.
Европа достаточно далеко. Транспортная инфраструктура, которая связывала бы производителей и потребителей напрямую, отсутствует. Часть труб идет через Россию, но Россия заинтересована только в том, чтобы покупать сырье у себя на границе и, соответственно, продавать его в Европу, то есть Россия ещё долго не будет обычной транзитной страной.
Посмотрим, в каком виде будет оформлен единый энергорынок стран ЕАЭС. Трубопроводы по дну Каспийского моря, скорее всего, в ближайшее время не будут построены просто в силу ценовой конъюнктуры. В Европе очень высокая конкуренция на рынках энергоносителей со стороны России, Норвегии, стран Ближнего Востока, а теперь еще и США. Там мощная программа стимулирования энергетической эффективности. И еще потепление климата, которое тоже, возможно, снизит потребление углеводородов в долгосрочном периоде.
То есть, каких-либо сдвигов спроса, которые бы окупили масштабные вливания в инфраструктуру, в тот же Транскаспийский газопровод или нефтепровод, лично я пока не вижу. Иран, как и Россия, заинтересован в максимальной закупке сырья на своих границах с перепродажей его вовне. К тому же, в отношении Исламской республики действуют санкции. Трансафганский маршрут транспортировки углеводородов невозможен в обозримом будущем из-за проблем безопасности.
В итоге Китай остается единственной крупной экономикой, которая структурно дополняет экономики Центральной Азии.
Китаю нужны углеводороды, металлы, продукты питания. Он готов строить инфраструктуру. И если кто-то из местных правителей хочет какие-то взятки, Пекину вполне комфортно работать с авторитарными и коррумпированными режимами. Поэтому я думаю, что именно Китай в ближайшие десять-двадцать лет окончательно превратиться в доминирующего экономического игрока. Мы это видим даже по сегодняшним цифрам.
– Как на этом фоне вы оцениваете перспективы Евразийского Экономического Союза?
– ЕАЭС – это структура, которая построена в идеале на прагматических принципах, схожих с экономической логикой европейской интеграции на ранних этапах. Есть единый рынок, есть четыре свободы. Вопрос в том, что в Европе, с которой это срисовано, существует более равновесное распределение экономической мощи между странами-членами. То есть, Германия не настолько доминирует над остальным экономиками Евросоюза, как Россия доминирует в ЕАЭС. Так что Россия по определению будет доминирующим игроком, который, как мы видим, использует различные лазейки в законодательстве различных аспектов деятельности Союза, приводящие к получению уникальных конкурентных преимуществ российскими производителями.
С другой стороны, у России есть желание этот союз поддерживать, прежде всего, по политическим мотивам. Ради этого она дала в комиссии Евразийского союза право «вето» своим партнёрам. У меня лично такой подход вызывает сомнение. Я не понимаю, почему Армения или Белоруссия или даже Казахстан должны хотя бы в теории иметь право вето по важным аспектам внешнеэкономической политики России. Мне кажется, что выгоды от доминирования на таком маленьком рынке не сопоставимы с тем, что России могла бы иметь большую гибкость в вопросах создания зон свободной торговли товарами с другими экономиками мира.
Напомню, что ЕАЭС создавался до нынешнего раунда деглобализации и возвращения протекционизма, запущенного отказом администрации Трампа от Транс-Тихоокеанского партнерства. Кто-то может сказать, что сейчас свободная торговля в мировом масштабе переживает не лучший период, а потому для такой экономики, как Россия, надо поскорее застолбить свою «сферу влияния» в Евразии, пусть и небольшую. И что передача части суверенитета в ЕАЭС – это приемлемая цена. Тем более, что если партнеры с нами не соглашаются, мы всегда сможем выкрутить им руки, учитывая как раз несопоставимый масштаб экономик. Посмотрите, как это влияет на отношения России с Беларусью, хотя, безусловно, корни разногласий там куда глубже, чем разные взгляды на работу ЕАЭС.
Зачем нужен Союз, который приводит к увеличению трений между его членами, я лично не очень понимаю. Мне кажется, что эти внутренние противоречия внутри Союза либо должны быть Россией исправлены, либо они и дальше будут накапливаться, и сам инструмент будет все менее эффективен. У ЕАЭС есть, безусловно, бюрократическая и торговая инерция, то есть этот союз уже есть, уже работает, и быстро он никуда не денется. Плюс у него гораздо более проработанная юридическая база, чем у всех предшественников, включая СНГ.
Тем не менее, я думаю, что если существующие противоречия не будут решаться, Союз все меньше и меньше будет отвечать национальным интересам всех стран-членов, включая Россию.
– Ладно. Напомню читателям, что это было мнение Александра Габуева, руководителя программы «Россия в Азиатско-Тихоокеанском регионе» Московского центра Карнеги. Давайте, однако, вернёмся к Китаю. Можно ли прогнозировать в будущем его абсолютное доминирование в рамках ШОС?
– На мой взгляд, ШОС – это довольно беззубая структура, не обладающая действующим инструментарием. То есть, она является зонтичной структурой для сотрудничества в сфере безопасности между странами, прежде всего, для российско-китайского сотрудничества. Но экономический трек ее заблокирован, культурный трек ее тоже не сильно развивается, поэтому не думаю, что здесь будут какие-то серьёзные движение.
Плюс ко всему, после принятия Индии и Пакистана, если учесть, что решения ШОС принимаются консенсусом, я не думаю, что этот инструмент будет сильно задействован в плане создания общего интеграционного пространства. В принципе, можно говорить о том, что это достаточно полезный дискуссионный клуб. Думаю, что в формате дискуссионного регионального клуба этот инструмент будет и дальше востребован лидерами.
– А что там у Китая с Индией? Как развиваются отношения двух великих держав?
– Долгое время Индия и Китай конкурировали – это мы все видели. В Индии растет понимание того, что Китай – один из главных конкурентов, главных вызовов для Индии. Потому что Индия – страна с огромным потенциалом, но при этом демократическая, с большой ролью штатов, с меняющими партиями у руля. И вопросы именно стратегического планирования в Индии пока еще не на такой высоте, как в Китае, где все управляется из одного центра, который называется: Коммунистическая партия Китая. Китай может действовать гораздо более решительно, аккумулировать большие ресурсы, соответственно, двигаться к созданию некой сферы влияния в Южной Азии.
В Индии долгое время это воспринимали как большую угрозу. Сейчас, очевидно, у Нарендры Моди более сложный подход, потому что конкуренции с Китаем не избежать, это во-первых, а, во-вторых, Индии, как и всем остальным странам мира, предстоит жить в долгосрочной парадигме китайско-американского соперничества. При этом у Китая и Индии есть масса точек, где есть синергия, потому что Индии нужны вложения в инфраструктуру, нужны высокотехнологические инвестиции. А Китаю нужны новые рынки сбыта. Здесь много точек соприкосновения, которые могут помочь им развиваться совместно.
В прошлом, во время визита китайского лидера в Индию, Нарендра Моди имел многочасовую беседу с Си Цзиньпином. Результатов этой беседы мы до конца не знаем, но очевидно то, что две страны ведут на уровне своих верховных лидеров серьезный диалог о том, как строить отношения в XXI веке. Думаю, что здесь будет некая смесь сотрудничества и соперничества, как и у всех великих держав.
– А что можно сказать о привлекательности «китайского образа жизни» для центрально-азиатского региона? Надо ли учить китайский язык и готовиться к культурной экспансии из-за Великой стены?
– У Китая, безусловно, растет привлекательность, но, прежде всего, по трём направлениям. Китай привлекателен для местных элит как модель успешного, авторитарного и современного режима, который использует технологии. Элиты Казахстана, Узбекистана, Туркменистана, Таджикистана и Кыргызстана – все они присматриваются к продуктам, которые предлагает Китай для строительства такой мягкой цифровой диктатуры.
Продаётся это как государство, которое оказывает больше услуг населению через цифровые платформы.
Например, один из продуктов Huawei – «безопасный город» с камерами и распознаванием лиц. Это всем нравится, и здесь Китай – глобальный законодатель моды. Которая распространяется отнюдь не только на Центральную Азию.
С другой стороны, все большее количество людей в Центральной Азии учат китайский язык, едут учиться в Китай либо путешествуют по Китаю, потому что это прагматично с точки зрения бизнеса. То есть, понятно, что если Китай – ваш крупнейший торговый партнер, крупнейший инвестор и кредитор, тогда с ним связано экономическое будущее. И тот, кто учит китайский язык, разбирается в культуре, соответственно, имеет конкурентное преимущество.
Наконец, Китай становится первоклассной научной и технологической державой. Если раньше для региона долгое время русский язык и русская культура были окном во внешний мир, и вы через владение русским языком получали доступ к мировым культурным знаниям, к первоклассной системе естественнонаучного знания – то сейчас, по мере того, как Россия откатывается в глобальном интеллектуальном разделении труда, Китай начинает теснить Россию.
Российские университеты все ниже в мировых рейтингах. И в целом Россия – это уже не самая передовая научная держала, а передовая только в ряде отдельных областей. Выбирая место учебы для ребёнка, МГУ или Цинхуа, некоторые родители предпочитают МГУ просто в силу того, что дети сызмальства знают русский язык и легче адаптируются к русской культуре. Но многие предпочтут Цинхуа именно в силу того, что это более качественное и востребованное образование – по крайней мере, если доверять рейтингам. Речь не только о топовых университетах, но и о региональных, которые часто лучше своих российских аналогов. Плюс – что крайне чувствительно для региона – Китай предлагает привлекательные финансовые условия учёбы и стажировки для граждан из стран Центральной Азии.
С другой стороны, у Китая есть серьезные проблемы с имиджем в регионе. Они связаны с историческим наследием и исторической памятью. Особенно это касается стран, которые граничат с Китаем, в первую очередь Кыргызстана и Казахстана. Там Китай воспринимается как угроза. Это дополняется асимметрией масштабов экономик и их роста. У региона темпы экономического роста намного скромнее – это при том, что масштаб экономик совершенно несопоставим.
Гигант, растущий столь быстрыми темпами, становящийся все более настойчивым на международной арене, все цепче и упорней отстаивающий свои национальные интересы – пугает и элиты, и население соседних стран.
Ну, и новый фактор, который сильно репутацию Китая портит, это политика в Синьцзяне. Сложно понять, насколько жителей Центральной Азии волнуют судьба уйгурского народа как такового, насколько велико влияние тюркской солидарности. Волнует отношение к мусульманам, потому что в регионе Центральной Азии, особенно среди молодежи, все больше растет религиозность, и лагеря – это политика не просто в отношении уйгуров, но в отношении единоверцев-тюрков. И, конечно, очень многие запомнили, что в эти лагеря перевоспитания были помещены этнические казахи и киргизы, которые проживали в Синьцзяне. Вот это, конечно, очень сильно бьёт по имиджу Китая.
– Должна ли Россия как-то откорректировать свою политику в регионе с учетом растущего экономического, политического и культурного влияния Китая?
– Такое впечатление, что российское руководство по-прежнему живет в парадигме того, что России нужна сфера влияния, потому что это вопрос престижа. Вполне возможно, что через какое-то время ресурсов у России на это не станет, и тогда начнется более прагматичная политика, которая будет отвечать на вопрос, а какие у меня в этом регионе именно прагматичные интересы и приоритеты. То есть, как моя политика в регионе помогает мне увеличивать безопасность и благосостояние моих собственных граждан.
Если так вопрос ставить, то у Москвы в регионе есть свои интересы в сфере безопасности. Здесь любая нестабильность может негативно отразиться на России, у которой с Центральной Азией нет толком обустроенной границы, а потому Кремль заинтересован в союзнических отношениях с государствами региона, поддержке высокого потенциала местных армий, а особенно сил правопорядка и контртеррористических служб, а также в обмене данными и возможностям проведения совместных операций. Здесь есть и синергия с Китаем, потому что у последнего в регионе Центральной Азии схожие большие интересы в сфере безопасности.
В свете синьцзянского вопроса Пекин очень сильно волнуется из-за близости Афганистана и относительно перспектив радикализации местного населения. Россия, и Китай заинтересованы в экономическом процветании региона, то есть в том, чтобы там создавались рабочие места. В том, чтобы население или могло уезжать в Россию, соответственно, снижая давление молодых мужчин на авторитарные режимы, либо могло найти работу в родной стране. Чтобы оно успешно трудилось, а не подвергалось воздействию радикальных идей из-за неблагоприятной социально-экономической обстановки.
Китайское руководство пока что устраивает разделение труда, в котором КНР отведена роль экономического мотора для развития региона, а Россия выполняет функцию главного внешнего гаранта безопасности. Но в Пекине не считают, что такой порядок вещей сохранится всегда, а потому там есть стремление выстраивать инфраструктуру безопасности в Центральной Азии, которая замыкалась бы целиком на КНР.
Это и наличие китайских частных военных компаний в регионе, и подготовка кадров для местных армий в китайских ВУЗах, и военно-техническое сотрудничество, и попытки создать постоянную военную инфраструктуру, первый пример которой мы видим в Таджикистане. Я думаю, что эти попытки будут встречать все большее сопротивление в странах Центральной Азии. Таджикистан, пожалуй, здесь исключение, это во-многом результат осознанной политики со стороны Пекина по культивации особых отношений с нынешним руководством в Бишкеке.
Я не думаю, что эта политика будет успешной в отношении Казахстана и Кыргызстана. Потому что, все-таки, опасения по поводу возвышения Китая и на уровне населения, и на уровне элит достаточно большие. Здесь Россия могла бы играть роль балансира. Эти страны, безусловно, будут развивать бизнес с Пекином, ведь Китай – это экономическое будущее, но при этом вряд ли в регионе кто-то захочет складывать все яйца в китайскую корзину. И Нур-Султан, и Бишкек, и другие столицы вряд ли хотят полагаться в вопросах безопасности на Китай как на главного внешнего партнёра так же, как они полагаются на него в вопросах экономики.
Для России сохранение своей роли в сфере безопасности в Центральной Азии было бы выгодно. Думаю, что это было бы выгодно и Китаю, если бы между Россией и Китаем был честный разговор. Не вижу никаких причин, почему Москва и Пекин не могут вести стратегический диалог на эту тему, ориентированный на десятилетия вперёд.
Российский посыл может выглядеть примерно так: «Дорогие китайские товарищи, мы понимаем вашу озабоченность в отношении Центральной Азии, уважаем ваши интересы, понимаем вашу озабоченность, региона, давайте обсуждать будущее и вдвоём, и вместе со странами региона. Но при этом вы должны понимать, что чем больше Китай будет пытаться размещать в регионе свою военную инфраструктуру, тем больше это будет встречать отторжение у местного населения, и тем больше будет запрос на партнерство с внешней силой. В интересах Китая, чтобы этой силой была Россия, а не коллективный Запад».
При этом Россия странами региона воспринимается, конечно, как меньшее зло. Это привычный партнер. Все понимают, что Россия гораздо слабее Китая, и будет слабее в сравнении с Китаем в ближайшие двадцать или тридцать лет – но в качестве внешнего балансира вполне сгодится.
России нужно очень четко коммуницировать и элитам, и обществам Центральной Азии, что основной интерес Москвы в регионе – это укрепление суверенитета и мирное сосуществование сложившихся в регионе пяти государств. Что Кремль не будет стремиться подрывать суверенитет ни одной страны Центральной Азии, навязывая интеграционную повестку вроде общей валюты или общего парламента, а также не будет разыгрывать национальную карту.
Нужно четко сказать и публично, и непублично, что крымские события – это некий уникальный случай, это реакция на уникальный кризис безопасности 2014-го года. Что Россия не вынашивает никаких планов аннексии ни в отношении Северного Казахстана, ни в отношении любой другой части Центральной Азии. Что защита соотечественников никогда не станет предметом военного вмешательства – это самая базовая вещь.
А вторая базовая вещь следующая. Пора учиться хотя бы на уровне риторики воспринимать эти страны как равных себе. Соответственно, разговаривать более уважительно, чем привыкли многие российские чиновники. Это умеют некоторые руководители в РФ во главе с Владимиром Путиным, что хорошо, но работы здесь еще много.
Да, конечно, я понимаю, что население всего Таджикистана – это как половина населения Москвы. Тем не менее, это суверенная страна, член ООН, у которой есть независимость, есть своя национальная гордость. И если вы даже более крупный зверь, все равно, говорить уважительно – это некая аксиома. И здесь, мне кажется, российским политикам и чиновникам есть ещё над чем поработать.
Правила комментирования
comments powered by Disqus