Я планировал задать вам вопросы, о текущей политической ситуации в стране, однако вы сказали, что вам это все неинтересно. Почему?
Те темы, которые обычно поднимаются – коррупция, демократия, парламент и т.д. — не вызывают у меня живого интереса, как у политического обозревателя. Более того, я считаю их деполитизированными, что звучит парадоксально. Сегодня, если рассматривать коррупцию, как одну из тем, то видно, что, несмотря на урон, который был принесен обществу, ей не удается политизировать население. Население не возмущается нахальным поведением элиты и освещение скандалов не приводит к политическим изменениям.
Население же с воодушевлением восприняло последние посадки.
Это разные вещи. Как сказал Элери Битикчи, такое воодушевление со стороны населения говорит о моментной кровожадности. Население требует, чтобы пустили кровь. Но это не означает, что она пойдет за новыми реформаторами, что она поверит в настоящую борьбу с коррупцией. Почему сложилась такая ситуация? Коррупция есть не только в Кыргызстане. Корысть и жадность элит существует во всем мире – будь то Уолл Стрит или Силиконовая Долина. Разница в восприятии коррупции. В демократических странах жадность и беспринципность элит порицается. Это не считается нормой. Это неэтично.
У нас же восприятие коррупции отличается. Мне кажется это произошло из-за того, что мы расшифровываем политику неправильными «scrypt’ами», то есть те местные и культурные коды, с помощью которых мы кодируем и расшифровываем политические события. Сегодня мы рассматриваем коррупцию как элемент, негативно характеризующий элиты и политическую систему, не проводя связи с последствиями для общества. Можно было бы перевернуть эту динамику и сделать этот вопрос политическим, если бы мы посмотрели настоящие корни коррупции.
Для меня коррупция — это, в первую очередь, получение привилегированного доступа к здравоохранению, образованию и общественным благам. Это поднимает фундаментальные темы доступа к телу и субъекту личности — кто в нашей стране имеет право на здоровое тело, а кто нет? Кто и как выносит вердикт о виновности человека? Кто и каким образом объявляет людей психически больными и опасными для общества? Кто и как устанавливает вердикт, что мой ребенок образован или необразован? Какими категориями пользуется правительство, чтобы установить, кто имеет доступ к государственным субсидиям и льготам, а кто — нет? Это фундаментальные вопросы о распределении доходов государства равным образом, об интеграции людей в общество, независимо от их стартовых возможностей. Это поднимает вопрос социального равенства. И это сугубо политические вопросы. В демократиях, именно эти вопросы ложатся в основу партийных программ, выборных платформ и стратегий образования парламентских коалиций.
А нет ли здесь парадокса? В смысле того, что мы же постсоветское государство, где главным принципом жизни было равенство. Почему ситуация поменялась так кардинально?
Так после развала союза, мы же стали неолиберальным государством, когда государство отходит ото всех сфер и считает, что вопросы здравоохранения, образования являются частным делом граждан. Это идея на руку многим либералам, которые считают, что нужно сокращать государство. Я считаю, что это самая глупая идея, которая когда-либо у нас поднималась на высоком уровне. Государства не хватает, оно в дефиците, как его можно еще больше сокращать? Возвращаясь к вопросу доступа к телу, к субъекту личности — эти темы в рамках коррупции абсолютно не раскрываются. Коррупцию мы представляем поверхностно, как результат неприглядных действий элиты. Корни же коррупции мы не поднимаем.
На самом деле, никто сейчас не интересуется реальной жизнью. Возьмем статистику по медицинским заболеваниям. Сейчас большая проблема в селах – это сердечные заболевания маленьких детей. Мне интересно, какой политикой руководствуется Министерство здравоохранения, когда выдает квоты на бесплатные операции детям. Как принимаются решения о том, какой ребенок, какая семья получит счастливый билетик и шанс на выживание, а какая семья — нет? Эти квоты официальные или неформальные? Как государство решает, кто имеет право на жизнь, а кто — нет? Вот какие темы должны подниматься, политизироваться и решаться. А не судьба Сапара Исакова и Кулматова.
Еще одно последствие коррупции – бедность. Мы должны поменять нашу риторику о ней. Бедность — это проблема №1 в Кыргызстане, но говорить о бедности в бедной стране, как-то «не кошерно». Никого не интересуют истории бедных, потому что так живет половина населения. Этим никого не зацепишь. Но цеплять надо. А как это сделать? Если мы будем говорить о бедности не как о данности маленькой страны или как о результате затянувшегося переходного периода, а как о последствии неравенства, коррупции, вот тогда мы сможем «политизировать» эту тему. Что бедность — это ненормально. Что в сегодняшнем современном мире не может половина населения жить в бедности. Тогда мы могли бы получить заинтересованность населения в политике.
Является ли выходом из этого замкнутого круга кардинальная реформа в секторе образования?
Именно так. В моем идеале, образование должно быть бесплатным. Это не услуга, которую можно купить, а это право, которое ты имеешь с рождения. Можно, конечно, все переложить на государство, но я хотела бы привнести маленький нюанс, на основе личного опыта. Я преподаватель со стажем и в Англии, и в Кыргызстане. Преподавание для меня стало миссией. Однако вся среда, в которой ты преподаёшь, мешает преподаванию. Основная проблема сегодня в образовании — даже не коррупция, а потеря ориентации молодежи. Я говорю не об элитных заведениях Бишкека, а об остальном Кыргызстане, настоящем Кыргызстане. Конечно, какую ориентацию молодые люди могут получить, если их родители сами дезориентированы. Корни этой проблемы, на мой взгляд, уходят в 90-е годы, в развал Советского Союза.
То, что мы имеем сегодня – это реванш 90-х годов, так как развал Советского Союза и последующие фундаментальные процессы, произвели тектонический сдвиг во всем. Рухнуло все – от социальных структур до распада семей и личностей и веры в надежность будущего. Становление независимости и гонка за выживанием, во всех его смыслах, не есть как травма для нации в современной ее истории. Травма, которая оставила жесткий след в жизни каждого кыргызстанца того поколения. Травма, которая заложила определенные программы в модели поведения людей, предпринимателей и элит вперед на будущее. И мы совершаем большую ошибку, упуская это из виду. Сегодня мы даже не начали осмыслять случившееся.
Почему очень важно эту тему осмыслять? От того, как мы заново переживем и «напишем» свой опыт прохождения через травмы, будет зависеть какие уроки мы извлечем из прошлого, какой образ нации мы построим и какое видение будущего мы сформулируем для себя. Это длительный процесс. Возьмем, к примеру, французский опыт осмысления своей истории. 1968 год – известный как восстание студентов и рабочего класса против поствоенного демократического капитализма во Франции. Французские философы до сих пор публикуют материалы на эту тему, они до сих пор рефлексируют над и дебатируют о «носителе» тех перемен – студенчестве, молодежи – над их мотивами, посылами и политическими идеалами.
Почему они могут все это переосмыслить, а мы нет? Почему у нас нет рефлексий?
Наверное, это связано отчасти с нашей боязнью и где-то стыдом истории провалов и потер. Потому что 90-е – это история масштабных потер для нации. Чтобы дать новый символический толчок после длительного периода провалов на дно, в 2000-е мы запустили либеральный проект в страну. Мы попытались выжить за счет культа личности, либерального культа успешности. Даже программы международной помощи были заточены на культе предпринимателя, лидерстве, героях времени и т.д. В то же время, это привело к другим сторонам: из-за культа успешности говорить о личностных и коллективных провалах стало очень сложно. Например, никто не признает себя как «жакыр», люди предпочитают говорить «мен – орто жашайм», хотя здесь «орто» не означает средний уровень жизни, а «жить как все». Легче говорить о достижениях, мнимых и реальных.
А на самом деле, поднять истории наших потерь и провалов было бы для нас хорошей терапией. Некоторые воспротивятся этому болезненному процессу: мол, зачем бередить рану, заново переживать стресс и погружаться в пессимизм? Мы и так уже обесценили современного мужчину, критикуя его за отсутствие воли и способностей адаптироваться к капитализму, традиционную семью за ее костность и т.д. Однако если бы мы вернулись к нашей колоссальной травме, мы бы достигли двух моментов. Во-первых, мы бы расслабились(!). Как ни странно, разговоры об ошибках приводят к моменту расслабления. Да, оказывается мы облажались. А во-вторых, мы бы осознали, что не умерли, а значит не все так плохо. Мы живем дальше и есть завтрашний день. Это момент надежды, возможность выйти из травмы.
Такого рода проектов нам ужасно не хватает. Сегодня, есть только несколько проектов осмысления прошлого и формирования национальной памяти, один из них проект Эльмиры Ногойбаевой и команды Эсимде. Как мы можем говорить о нынешнем и проецироваться о будущем, не помня себя в прошлом? Нужны также новые форматы донесения этих смыслов до населения. То есть, какие новые скрипты и коды мы можем придумать, чтобы говорить о старых проблемах. При этом чтобы они не были скучные, заезженные, а поднимали интерес и энтузиазм у населения.
А для кого это важнее для старого поколения, которого больше всего пострадало от событий в 90-х или новое поколение, которое и призвано строить новую страну?
Это все очень взаимосвязано. Один из примеров это — вопрос старения, aging. В Кыргызстане пожилое население боится в старости остаться без опоры. Поэтому развилось понимание – балдарым мени багат (дети обо мне позаботятся). Особенно это программирование касается младших сыновей. Однако такая установка создаёт большие трудности и конфликты не только внутри семей и между поколениями, а также на макро уровне. Из-за боязни остаться без поддержки, родители зачастую становятся источником регресса. Они становятся на пути получения высшего образования не только за границей, но и в городе. Прибавьте к списку вопрос выбора келин (невестки), потому как келин должна быть максимально «полезной», чтобы обо мне правильно заботиться. Конечно же, структурный страх перед старением влияет на модели семейной экономим. Как формируется и распределяется капитал в семье? Я больше откладываю для своей старости или все-таки рискую и использую эти деньги для генерации новых источников дохода?
Желание привязать детей к своей старости говорит о том, что пожилое население испытывает ненадежность государства, которое не заботится должным образом о старости. Старение — это социальный риск. Таким образом, мы понимаем, что зависимость пожилого поколения от молодого – не часть кыргызчылыка или кыргызских традиций. Если мы уберем этот социальный риск, большая часть населения сможет расслабиться и позволит молодежи следовать своей жизни. Учиться за рубежом, пробовать себя в разных сферах, экспериментировать, совершать ошибки, жениться по любви, а не по удобству. Это снимет напряжение со стольких сфер нашего общества.
Это все уходит корнями в те 90-е, в отказ государства от управления обществом, от страхов и тревожностей, зародившихся в те тяжелые времена. Чтобы сегодня принимать правильные решения, а не мифологизировать о кыргызских традициях, нам нужно понимать, откуда это все идет.
Вы делали исследование насчет причин тотального подкупа голосов избирателей на последних парламентских выборах. Это же опять вопрос отсутствие доверия народа к властным институтам. Не перешли ли мы красную, необратимую черту?
В 2015 году, когда мы исследовали массовый подкуп голосов, я была в плачевном настроении. Мне казалось, что мы перешагнули эту черту, достигли еще одного дна, что власть потеряла доверие населения. Мне и сейчас кажется, что общественное доверие к власти низкое. Однако подход к реформам и переменам также зависит от того, как мы понимаем власть, ее источники. Перемены можно генерировать, доверие можно восстановить на других уровнях. Я говорю не об уровне элит и государства, а о горизонтальном уровне, где можно организовать самостоятельную власть.
Сегодня социального доверия в нашем обществе очень мало. Даже в семьях «ынтымака» мало. Но его можно культивировать, его можно создавать. Доверие в первую очередь базируется на таком феномене как возможность пожаловаться друг другу. Например, если взять социальные вопросы, то проблема №1 у семей — это правильное воспитание детей. Однако есть ли у нас возможность регулярно собираться и делиться проблемами? Если в демократиях таких платформ множество — это церкви, пенсионерные ассоциации, родительские комитеты – то у нас таких площадок мало. Шерине, тои, черные кассы — не в счет. На этих площадках мы редко делимся переживаниями и горем, они служат для демонстрации величия и успеха.
Нам нужны новые форматы для горизонтального равного общения друг с другом на очень бытовые вопросы. Это необходимо, чтобы формировать доверие друг другу. Таким форматом становятся родительские комитеты при школах. В развитых странах именно эти структуры являются важной не только социальной, но и политической силой. Именно там решаются общественные проблемы, т.к. образование детей тесно связано с другими вопросами государства.
Почему важно иметь регулярную возможность жаловаться? Потому что жалоба переходит в политическое действие. Когда только успех вокруг, тогда и не нужно действовать.
Вы достаточно пожили и учились за рубежом. Не бывает сожаления что вы возвратились в Кыргызстан?
Каждый день… Потому что наше общество, государство делает все возможное, чтобы оккупировать людей ежедневной тревогой за безопасность своих детей и близких. Кто-то создает собственные островки комфорта и безопасности, отделяясь от окружающего хаоса. Это важно, но это не устойчиво. Я пытаюсь бороться с этими тревожными настроениями через политическое действие. На данный момент, для меня оно заключено в образовании молодежи.
Правила комментирования
comments powered by Disqus