Журнал "Хан-Тенгри" поговорил с кандидатом исторических наук Николаем Митрохиным об особенностях православия и других христианских деноминаций в странах Центральной Азии.
– Николай, вы – известный историк религиозных структур позднего СССР и постсоветского периода. В связи с этим вопрос о месте Центральной Азии в жизни РПЦ и, возможно, других христианских деноминаций. В частности – кадровая история (кого туда направляли, кто оттуда приходил), этнический состав клира и прихожан, отношения с местными властями. Была ли специфика?
– В религиозном плане Центральная Азия для "европейцев" была чем-то вроде "Дикого Запада", в том смысле, что имелось локальное население, разделенное главным образом на различные исламские группы – были и суфии, и шииты, и протосалафиты. Из Таджикистана люди ходили учиться в мусульманские школы Индии, затем возвращались на родину...
– Исмаилиты?
– Нет, не исмаилиты – это именно суфийский ислам. В советский период шел интенсивный обмен людьми и знаниями с Северным Кавказом, в Туркменистане были шиитские мечети – как азербайджанские, так и неиранские. Это разнообразие возникло еще до советской власти. А в конце XIX века туда пришли еще и другие религиозные группы, начиная от Бахаи, эмигрировавших из Ирана на территорию Туркменистана – их первый храм вообще был построен в Мерве (Мары). Были кочевники, например, в западном Казахстане, которые номинально являлись мусульманами, но реально поклонялись вполне языческим символам – стеллам в степи, под которыми выкладывали бараньи кости и черепа. В девяностые годы это обрело формат, скажем, строительства в Актау (бывшем Шевченко) огромного языческого капища. Считается, что часть горных киргизов до сих пор остаются язычниками или, скажем так, очень номинальными мусульманами. В общем, там было много исламского и неисламского – и на это в конце XIX века стало накладываться пришедшее христианство.
Оно пришло одновременно в виде самых разных религиозных движений. Например, вдоль строившейся железной дороги Красноводск-Ташкент в станционных поселках селились духоборы из центральной России и южного Кавказа. Образовались общины армян, расселявшихся поначалу как часть этого общего движения вдоль железной дороги, а потом как беженцы 1915-го года с территории современной Турции. Потом, на основе духоборской сети, проповедники адвентизма стали строить свои сети, и многие духоборы стали адвентистами седьмого дня. Баптисты шли активно в рамках переселения промышленных рабочих. Переселявшиеся немцы приносили с собой все разнообразие верований "русских" немцев – меннонитство, евангелизм, католицизм, баптизм и так далее. На основе баптизма потом стало развиваться пятидесятничество. В общем, течений было изрядно, и православие находилось в условиях достаточно сильной конкуренции.
– Какой при этом была позиция властей?
– Пока имперская власть строила храмы, православие было номинально главной христианской конфессией в регионе. Когда советская власть стала храмы разрушать, закрывать, а священников сажать, православие стало не самым крупным религиозным движением в регионе.
– Не самым крупным христианским?..
– Христианским, да. Гораздо более серьезные общины были у баптистов, а если говорить о Казахстане – православные конкурировали с католиками, так как много было католических и протестантских общин. Особенно это касалось сельской местности, населенной европейцами – там существовали многочисленные протестантские общины. Я общался с бывшим чиновником, родом из Балхаша Карагандинской области, – он там занимался антирелигиозной борьбой в начале шестидесятых – так вот, он описывает, как воевал со Свидетелями Иеговы в первую очередь (признана в России экстремистской организацией. – Прим. редакции), с теми, другими, третьими христианскими деноминациями – но практически не было православных. Зато среди его активистов был борец с Русской Православной Зарубежной Церковью. Этот борец был из среды старых харбинских эмигрантов, которого занесло в Балхаш, и он писал публицистические тексты против РПЦЗ. То есть, православие в регионе было всего лишь одним из целого ряда религиозных движений.
– А в чем состояла содержательная сторона православной конфессиональной жизни в Центральной Азии?
– Туркестан в двадцатые годы прошлого века стал своего рода резервной базой для Московской патриархии. Дело в том, что туда переселился (не по своей воле) один из влиятельных петербургских архиереев. Петербургское церковное руководство – и в частности, его "младшие командиры" – стали потом тем, что мы знаем как Московскую патриархию. Это был костяк церковной организации. Во второй половине двадцатых – начале тридцатых они договорились с московскими подпольными интеллигентскими православными общинами, которые поддерживали идеологию "тихоновства" (то есть линию церковного консерватизма, заложенную патриархом Тихоном в 1920-е годы). А также с киевским монашеством, которое тоже было "тихоновской" ориентации. Их курс был строго "антисоветским", однако советское руководство подобрало из этой среды удобного партнера, формально признавшего советскую власть – митрополита Сергия, который и возглавил Русскую православную церковь при ее создании в 1944 году, а реально управлял Московской патриархией (как организацией, которой реально и номинально подчинялось сначала несколько тысяч, потом несколько сот приходов) с 1925-го года. Однако, после его смерти новый глава РПЦ патриарх Алексий I, используя изменение государственной политики, сумел вывести из подполья тысячи "тихоновских" приходов, ушедших туда после декларации Сергия о признании советской власти.
Так вот, вернемся к нашей истории. Эти "тихоновцы" в 1920-е годы стали создавать несколько резервных подпольных центров на случай, если советское руководство решит в столицах все совсем прикрыть. Такие центры были в Ленинграде, Москве, Подмосковье, небольшая группа в Завидово Тверской области, в Житомире, а самая крупная из них после Москвы и Ленинграда – как раз в Средней Азии. Это было удобно в том смысле, что если на людей в Москве давили, чтобы они уехали, они всегда могли сказать: да, хорошо, мы уедем, поедем в Ташкент. И, соответственно, храмы в Ташкенте, Самарканде, Фергане, Коканде стали опорными точками "тихоновцев". Меньше известно про южный Казахстан и Кыргызстан, но, похоже, там была аналогичная ситуация. Вокруг создавались общины ссыльных и добровольно уехавших людей – как правило, с высшим образованием, полученным в Москве или Петербурге. Эта структура, хотя и не без потерь, пережила и массовые репрессии, и войну. И когда церковная деятельность стала более свободной, часть людей уехала из Средней Азии и получила позиции уже в Москве.
– К чему это привело?
– В частности, к тому, что в Ташкенте было последовательно несколько очень хороших епископов. С одной стороны – жестко-тихоновской ориентации, с другой – со столичным образованием и интеллигентностью. Сначала Гурий (Егоров) – как раз из питерского церковного руководства, потом Ермоген (Голубев). Это, кстати, младший брат киевского студента Голубева, инициировавшего дело Бейлиса, ставшего главой монархической организации "Двуглавый орел", организатора погромов против поляков и евреев. Так вот, его младший брат сделал выдающуюся церковную карьеру: он был последним тихоновским руководителем Киево-Печерской Лавры. Потом скрывался в Астрахани, а в середине пятидесятых годов оказался на Ташкентской кафедре. И есть достаточно свидетельств того, что он привлек к себе много людей – реиммигрантов из Харбина, бывших политзаключенных и из украинского тихоновского духовенства. Они сильно оживили церковную жизнь в Центральной Азии – были действительно хорошие священники, из которых наиболее известен Павел Адельгейм. Он служил под Бухарой, был осужден за строительство храма и стал известным диссидентом. А сам Ермоген слетел со своего поста после того, как примерно в два раза увеличил размеры кафедрального собора в Ташкенте в 1956-ом году. Неслыханное для хрущевских времен дело: построили новый собор в два раза больше прежнего!
– Как такое стало возможным?
– Ермоген добился от властей права провести косметический ремонт собора, возвел леса и, тем самым, скрыл собор от глаз прохожих. После этого под покровом ночи снесли стену и построили новую, условно говоря, на пять метров дальше. Потом достроили крышу, все такое. Собор стал вмещать не триста человек (это была бывшая кладбищенская церковь), а шестьсот или восемьсот. Ну, и когда власти обнаружили все это – Ермогена сняли.
– А собор не стали возвращать в первоначальное состояние?
– Не, никто сносить не решался. Понятно, что туда тут же люди стали набиваться под завязку. После себя Ермоген оставил сеть людей, которых он привлек – я видел эти списки, скомпрометированных, с точки зрения властей, людей. Туда приехали мечевцы – последователи Мечева.
– Кто это?
– Московский священник. Служил в церкви на бывшей улице Ногина (ныне Покровка). Туда стекалась с двадцатых годов промонархическая интеллигенция, но с такой идеей некоторого обновления церкви за счет интеллигентных людей. Самого священника Мечева в итоге расстреляли, но остался большой кластер – несколько тысяч человек, еще несколько десятилетий державший подпольную и квазиподпольную православную инфраструктуру. Так вот, часть этих мечевцев поехала в Среднюю Азию и заняла позиции настоятелей храмов в Узбекистане. Я застал остатки этого явления: в конце девяностых были люди, входившие в мечевские общины, помнившие Ермогена и так далее. Но, в целом, коренного православного населения в Центральной Азии было немного. И оно постепенно вымирало. Правда, на рубеже девяностых в церковь пришли русские люди, которые раньше туда не ходили. Я сам в те годы жил в доме человека, который считал себя православным, стремился стать священником – но он был из среды Адвентистов Седьмого Дня, обратившихся в православие. В общем, тогда был приток людей. Правда, через несколько лет стало ясно, что этот поток иссяк. При, в общем-то, хорошей посещаемости немногочисленных православных храмов в регионе было заметно, что протестантские общины растут гораздо быстрее. Практикующих протестантов в Центральной Азии кратно больше, чем православных.
– Этнически это русские люди?
– Нет, нет. В Центральной Азии, можно сказать, два принципа разделения людей. Один – на местных и европейцев. Европейцы – это, понятно, славяне, немцы, евреи, поляки, молдаване, но также татары, корейцы, армяне и другие кавказские народы. Подразумевается, что европейцы говорят по-русски, поэтому их обобщенно могут иногда назвать русскими. А собственно этнических русских в Центральной Азии относительно немного. Дальше, внутри этих европейцев – деление на православных и разных других. То есть, православными могут быть кто угодно. Например, имеются большие группы православных цыган. Много представителей смешанных браков. Первая семья, у которой я по православным делам гостил в Намангане, была, согласно паспортам: один брат – башкир, другой – татарин, одна сестра – русская, вторая – узбечка. Это все полные братья и сестры. Дети родителей смешанного происхождения, пожелавшим вписать в паспорта детей национальности бабушек и дедушек. Но все они считали себя православными, причем самой православной из них была узбечка. Были православные казахи, узбеки, туркмены – представители этих народов уже становились священниками. То есть, это потомки людей, приехавших в ЦА, начиная с тридцатых годов, переженившихся и, под влиянием какой-нибудь бабушки, еще помнившей свою черниговскую или владимирскую деревню, начавших вместе с ней в восьмидесятые годы ходить в храм.
– А у протестантов как дело обстоит?
– То же самое. Только протестантские деноминации делились на чисто немецкие и на смешанные. Немецкие – ты заходишь: там висят немецкие слоганы в молитвенном зале, пастор и его семья – этнические немцы, община на две трети – немецкоязычная. Это в первую очередь в селах, но отчасти и в городах, где было много подпольных и полуподпольных структур – в советское время протестанты делились на легальную часть и подпольную. Но не всегда. У адвентистов, скажем, когда-то доминировали немецкие пасторы, но уже с шестидесятых годов – украинцы либо русские с Северного Кавказа с украинскими фамилиями. А в девяностые годы в этих смешанных общинах все большую роль стали играть новые диаспоральные группы – прежде всего, татары и армяне. Многие обращались в протестантизм (впрочем, и в православие тоже). Много Свидетелей Иеговы и кришнаитов. Адвентисты, "выросшие на духоборах", четко демонстрировали две линии – немецкую (исчезающую) и славянскую.
Или, скажем, католики – либо немцы, либо поляки. Если на селе община – то четко польская или немецкая. В городе, как правило – смешанная община с поляком-священником, присланным из Польши. Могли еще украинцы туда ходить и какие-нибудь русскоязычные интеллигенты.
С девяностых годов протестанты взяли курс на создание своих групп среди местных тюркских народов (и таджиков) и продвижение их активных представителей в проповедники. В Баку существовала протестантская академия, куда направляли людей со всей Центральной Азии. То есть, в начале двухтысячных, когда пошли уже серьезные репрессии, я вдруг с удивлением обнаруживаю, что сижу в западной части Узбекистана на собрании подпольной пятидесятнической общины, где присутствует человек восемьдесят, с пастором, который уже прошел через тюрьму – и все это исключительно узбекоязычное население.
– А что за гонения?
– Я последовательно наблюдал, что происходит. Свобода совести, свобода религиозной деятельности, которую я застал в начале девяностых, постепенно сменялась ограничениями и притеснениями в отношение религиозных общин. В Киргизстане и Казахстане власти, в общем, старались держаться в рамках. Но в других трех странах (в Таджикистане все-таки в меньшей степени) – это подавления, запреты, аресты. Самая жесткая ситуация в Туркменистане, где всех запретили последовательно.
– Кого именно?
– Всех протестантов.
– Даже крупные деноминации: лютеран, методистов?
– Методистов там было мало – кажется, одна община. Их больше в Казахстане. Но в целом, в лучшей ситуации оказались общины, которых опекало немецкое посольство. Остальных полностью лишили легального статуса, часть храмов была опечатана, документы изъяты, но лидеров до определенного момента не сажали, и верующий собирались на дому. Какие-то общины целиком выехали из сельской местности – например, католики в страны, готовые их принять – в Германию и Польшу. Все активные люди выехали, а пожилые вымерли. Кто-то ушел, видимо, в подполье, но, надо сказать, что часто власти позволяли балансировать на грани легальности – особенно в Узбекистане. То есть, власти не хотели видеть табличку на двери храма – люди ее снимали, но сами собирались, молились – пока к ним не приходили спецслужбы штрафовать, арестовывать. Многие пасторы были иностранцами – с российскими, украинскими, молдавскими, балтийскими паспортами – их высылали из страны, не давали разрешения на въезд.
– В чем причина таких гонений?
– Был взят курс на создание квазисветских государств, заодно прореживали источники неконтролируемой деятельности. Одновременно закрыли все салафитские общины – огромное количество заключенных и т.д. Салафиты активные в итоге оказались в России, Казахстане, Афганистане, Сирии и так далее. Это были очень масштабные антирелигиозные кампании, начавшиеся с 95-го года. В Туркменистане они привели к тому, что количество мечетей вернулось к советскому уровню. На пике их было 700-800, осталось от 120 до 180 (статистика не очень четкая).
– Это коснулось РПЦ?
– В перечисленных трех странах – да, коснулось. Уже не о каких походах в тюрьмы и больницы речи не идет – весь выход за пределы храма обрезан. Разрешено очень умеренное распространение литературы. Это при том, что ташкентский митрополит Владимир сумел выстроить правильные, с точки зрения властей, отношения с Исламом Каримовым. Им дали в Ташкенте возможность создать хозяйственное управление, назначить викариев по странам – в результате, сейчас в Туркменистане есть свой епископ РПЦ. В Таджикистане почти не осталось общин – их там восемь, что ли. Другой вопрос – насколько эта региональная сеть могла развиваться, поскольку русскоязычные европейцы стягиваются в столицы и областные центры. На уровне райцентров уже нет тех общин, которые могли бы поддерживать православную религиозную жизнь. Я думаю, часть приходов там – в выморочном состоянии. С другой стороны, в северном Казахстане, я думаю, можно было бы построить сеть, но там это сначала сдерживалось политикой Алма-Атинской епархии, перетягивавшей все на себя за счет епархий севера страны, а возможно – и политикой местных властей и теневыми договоренностями с ними. Если не путаю, на весь Казахстан было 120 приходов РПЦ, а на остальные страны Центральной Азии – еще 80: 47 в Узбекистане, 12 в Туркменистане, 8 в Таджикистане и оставшиеся в Киргизстане. Это – номинальное количество. Сколько существует в реальности – я не знаю.
– О статусе архиереев РПЦ в ЦА. Сколько их и насколько завидна их кафедра?
– Сейчас их четыре, кажется. Глава Казахстанской митрополии по статусу входит в состав Священного Синода РПЦ. Видимо, это повышение статуса в рамках договоренности с властями Казахстана – при том, что число приходов явно недостаточно для такой чести. В крупных российских епархиях РПЦ, не претендующих на представительство в Священном Синоде, может быть и 300-400 приходов. В Казахстане на один приход РПЦ, я думаю, приходится пять или шесть общин протестантов. Их там не ликвидировали, только ограничили во многом, в частности, контакты с зарубежными центрами. В общем, и при советской власти протестантских общин было больше, чем православных, но сейчас соотношение еще более сдвинулось в пользу протестантов. А так в советское время на всю Центральную Азию было два епископа: в Ташкенте и в Алма-Ате.
– Это считались хорошими назначениями для епископа?
– Да. Когда у тебя, как в Среднеазиатской епархии, один приход на область, в которой 5-7 процентов русскоязычного населения, из которых минимум одна десятая крестит детей, заказывает отпевания да еще ходит иногда на службы – то это больше, чем храм может вместить. Кроме Москвы и Питера было в СССР два вожделенных места служения: Крым и Ташкентская епархия. Потому, что ты один на большое количество хорошо зарабатывающих городских жителей.
– А сейчас?
– Сейчас уже в Центральную Азию никого не направляют, все из местных.
Правила комментирования
comments powered by Disqus